— И…
— Я вернулась около половины десятого. Поговорила о чем-то с соседкой возле площадки для мусора. Постирала. Прибралась в доме. И примерно в одиннадцать снова легла спать. В час дня позвонили с работы мужа и сказали, что он там не появлялся. Для меня это было… ударом.
Разговор снова вошел в обычное русло, и слова лились легко, словно она заранее отрепетировала всю сцену. Яои почувствовала, что успокаивается. И ей сразу же стало стыдно перед Масако за недавние чувства.
— Еще раз спасибо, — сказал Имаи, захлопывая наконец блокнот.
Стоявший чуть в стороне со сложенными на груди руками Кунигаса уже давно бросал на коллегу нетерпеливые взгляды. Проводив детективов в прихожую, где они поспешно обулись, Яои почувствовала, как растворяются их подозрения, а на смену им приходит новая волна сочувствия.
— До встречи завтра, — сказал Кунигаса, прежде чем закрыть за собой дверь.
Когда полицейские ушли, Яои посмотрела на часы. Утром должны были приехать брат и мать Кэндзи. Она стиснула кулаки, заранее подготавливая себя к слезам и упрекам свекрови. Впрочем, теперь Яои знала, что и сама может воспользоваться слезами в качестве защиты. Разговор с детективами послужил неплохой репетицией к будущим схваткам. Напряжение и растерянность ушли. И все же она вздрогнула, заметив вдруг, что стоит на том самом месте, где испустил дух Кэндзи.
Еще один невыносимо жаркий день. Скрестив руки на груди, Мицуёси Сатакэ смотрел на улицу через щели жалюзи. Из окна второго этажа город казался разделенным надвое: одну его часть заливали яркие лучи послеполуденного солнца, другая оставалась погруженной в тень. Листья на бегущих по обе стороны от дороги деревьях сияли, будто изумруды, тогда как внизу разливались черные лужи. Спешащие по делам люди представали излучающими свет фигурками, за которыми тащились по тротуару мрачные тени. Белые полоски пешеходных переходов подрагивали от жары, и Сатакэ даже вздрогнул, представив, что идет по раскаленному, прилипающему к подошвам асфальту.
Прямо перед ним высились небоскребы, построенные не так давно к западу от железнодорожного вокзала Синдзюку. Взметнувшиеся ввысь башни разделяли узкие полоски безоблачного неба, такие яркие, что на них невозможно было смотреть. Сатакэ отвел глаза, но образ еще пару секунд держался на сетчатке. Он закрыл жалюзи и отвернулся. Квартира состояла всего из двух маленьких комнат, застеленных старыми татами и разделенных выцветшей раздвижной дверью. В одной из комнат работал включенный на всю мощность кондиционер. В полумраке второй мерцал экран большого телевизора. Другой мебели почти не было. Справа от прихожей помещалась крохотная кухня, но так как Сатакэ никогда не пользовался ею, то и кухонной утвари, вроде тарелок и кастрюлек, там никто бы не нашел. В целом это простое и строгое жилище вполне подходило человеку, одевавшемуся так, как одевался Сатакэ.
А одевался он, будучи дома, под стать интерьеру квартиры: белая рубашка и серые, потертые на коленях штаны. Так ему нравилось. Другое дело, что, отправляясь по делам, ему приходилось заботиться о своей наружности, думать о том, каким предстать перед миром и какое платье лучше всего подходит исполняемой им роли Мицуёси Сатакэ, владельца клуба.
Он закатал рукава, умылся теплой водой, вытер руки и лицо полотенцем и сел перед телевизором, поджав под себя ноги. Шел какой-то старый американский фильм, но Сатакэ не следил за действием, а просто сидел, словно в полусне, иногда проводя ладонью по коротко стриженным волосам. Смотреть ничего не хотелось, хотелось просто купаться в бессмысленном и холодном искусственном свете.
Сатакэ ненавидел лето. Впрочем, раздражала его не столько жара, сколько те многочисленные признаки этого времени года, которых было особенно много на далеких от центра улочках города и которые пробуждали не самые приятные воспоминания. Именно во время летних каникул он, учась тогда в средней школе, так ударил отца, что сломал ему челюсть, а потом ушел из дому. Инцидент, навсегда изменивший его жизнь, произошел в такой вот комнате в августе под натужное завывание старого кондиционера.
Ощущая со всех сторон горячее, зловонное дыхание изнывающего от зноя города, Сатакэ чувствовал, как размывается, растворяется грань между двумя его половинками, внутренней и внешней. Вонючий воздух просачивался через поры кожи и отравлял, пачкал все, что было внутри, а кипевшие в крови чувства вытекали из тела на улицу. В летний сезон Токио пугал его и страшил, а потому Сатакэ старался как можно больше времени проводить дома, чтобы не дать увлечь себя катящимся по улицам волнам иссушающего зноя.
Возвращение этого чувства исходящей от города угрозы всегда служило сигналом окончания сезона дождей и прихода настоящего лета. Сатакэ поднялся, прошел в другую комнату, открыл окно и быстро, прежде чем шумы и испарения города успели проникнуть в квартиру, захлопнул прочные штормовые ставни. В комнате сразу стало темно, и Сатакэ облегченно опустился на пол. Здесь у него были платяной шкаф и аккуратно сложенный футон. Углы матраса представляли собой идеально прямые углы, и в целом комната напоминала тюремную камеру, если, конечно, не принимать во внимание телевизор. Отбывая срок наказания, Сатакэ страдал не только от воспоминаний об убитой им женщине, но и от ограниченности предоставленного ему пространства. Выйдя на свободу, он не стал селиться в просторной бетонной квартире, где чувствовал бы себя заключенным, сменившим одну камеру на другую, но предпочел обосноваться в старом, продуваемом ветрами деревянном доме. По этой же причине и телевизор, его единственная связь с внешним миром, оставался включенным целым день.
Закрыв окно, он снова уселся перед ним в той строгой позе, к которой привык в тюрьме. В этой комнате ставней не было, так что солнечные лучи продолжали просачиваться через щели в жалюзи. Сатакэ отключил звук телевизора, и теперь тишину нарушали лишь долетающие с Яматэ-авеню гудки автомобилей да равномерный шум кондиционера.
Закурив сигарету, Сатакэ рассеянно наблюдал через пелену дыма за происходящим на экране. Только что началось очередное ток-шоу, и ведущая, очень серьезная с виду женщина, демонстрировала некую таблицу, которая, вероятно, должна была подкрепить ее точку зрения. Через пару минут Сатакэ понял, что темой передачи стало полицейское расследование привлекшего широкое внимание преступления. Речь шла о найденном на прошлой неделе в парке расчлененном теле. Убийство не интересовало Сатакэ, и он уже собрался переключиться на другой канал, когда зазвонил лежащий рядом на полу сотовый. Телефон был еще одной связью с внешним миром, и он взял его не без колебаний.
— Сатакэ.
Голос прозвучал грубо и глухо. Не хотелось ни с кем разговаривать в такой день, когда жара угрожала в любой момент вытащить на свет тщательно подавляемые воспоминания, и в то же время Сатакэ понимал, что должен как-то отвлечься. Такое двойственное, неуравновешенное состояние выбивало из колеи, раздражало, но он ничего не мог с ним поделать, как не мог ничего поделать и с городом — ненавидя его извивающиеся от жары улицы, Сатакэ сознавал, что не смог бы жить ни в каком другом месте.