Ролан начал со своих обычных предварительных упражнений, во время которых разговор зашел о Делиль.
— Эта женщина не стоит тебя, — заявил Ролан, — мне нравится ее зад, он белоснежный, прекрасно скроенный, но дырка не так узка, как у тебя… К тому же Делиль не так обольстительна, как ты, в страданиях и слезах, наконец, я истязаю ее с меньшим удовольствием… Но она получит свое, Жюстина, обязательно получит.
— Так вот, сударь, как вы платите долги?
— Разве это не самый лучший способ платить их? Разве убийство не сладостнее в тысячу раз, когда оно сочетается с воровством? Ну хватит, дай мне поцеловать твои ягодицы, Жюстина, и не сомневайся, что я убью Делиль.
При этих словах Ролан был уже достаточно возбужден и запрыгнул на табурет.
Жюстина связала ему руки за спиной, накинула на шею петлю; он захотел, чтобы она в это время оскорбляла его, чтобы попрекала за все его ужасные деяния, и наша героиня так и сделала. Скоро член Ролана вздыбился, распутник дал ей знак выдернуть табурет… Возможно, читатель не поверит нам, но все случилось именно так, как предполагал Ролан: на лице распутника изобразились только симптомы наслаждения, и почти в тот же миг стремительная струя семени взметнулась к своду. Когда излияние закончилось, Жюстина бросилась освобождать его. Он упал без сознания, но немедленные хлопоты быстро привели его в чувство.
— О Жюстина, — проговорил он, открыв глаза, — ты не представляешь себе эти ощущения, они превосходят все, что можно о них сказать. Теперь пусть делают со мной, что хотят: я плевал на меч Фемиды. Ты, конечно, опять будешь корить меня за неблагодарность, — продолжал он, связывая ей руки, — но что делать, дорогая, в моем возрасте уже не исправляются. Милое мое создание, ты только что подарила мне жизнь, а я никогда так не жаждал твоей гибели; ты оплакивала участь Сюзанны, так вот, я отправлю тебя к ней, я заживо опущу тебя в яму, где покоится ее тело.
Напрасно рыдала Жюстина, напрасно заклинала его — Ролан ничего больше не слушал. Он открыл жуткую пещеру, спустил туда лампу, чтобы несчастная лучше разглядела гору сваленных трупов, затем пропустил у нее под руками веревку и опустил Жюстину вниз. Боль Жюстины не поддается описанию: ей казалось, будто из нее с корнем вырывают все члены. Но еще больше ужаснуло ее зрелище, открывшееся ее глазам: останки мертвых тел, среди которых она должна была закончить свои дни и которые уже издавали жуткое зловоние. Ролан намотал конец веревки на балку, переброшенную через яму, затем взяв нож и вперив взгляд в груз, висевший внизу, начал мастурбировать.
— Ну что, шлюха! — кричал он. — Вручай свою душу Господу, в момент моего экстаза ты упадешь в эту могилу, я брошу тебя в преисподню, которая давно тебя ждет… Эгей!.. Эгей!.. Эгей!.. Черт меня побери! Ах ты, разрази меня гром! Я кончаю!
И Жюстина почувствовала, как на ее голову хлынул поток спермы, но монстр не перерезал веревку… Он вытащил жертву наверх.
— Ну и как, тебе было очень страшно?
— О сударь… — только и могла пролепетать она.
— Вот так ты умрешь, Жюстина, и не сомневайся в этом; я рад, что приучил тебя к этой мысли. Они поднялись в замок.
— Великий Боже! — сказала себе Жюстина. — Какая чудовищная благодарность за то, что я для него сделала! Какой страшный человек!
Наконец Ролан все приготовил к отъезду и накануне его, в полночь, пришел к Жюстине. Несчастная бросилась к его ногам, она заклинала его самыми убедительными словами дать ей свободу и прибавить к ней небольшую сумму денег, чтобы она могла добраться до Гренобля.
— До Гренобля! Ну уж нет: ты нас выдашь!
— Хорошо, сударь, — поспешно сказала она, заливая слезами колени злодея, — я клянусь никогда не появляться в Гренобле, и чтобы у вас не оставалось сомнений, соблаговолите взять меня с собой в Венецию. Быть может, я найду там более мягкие сердца, чем на моей родине, и обещаю никогда больше не докучать вам.
— Я не дам тебе ни денье [70] , — грубо ответил гнусный преступник. — Все, что имеет отношение к жалости, сочувствию, благодарности, чуждо моему сердцу, и будь я в три раза богаче, я не подал бы ни единого экю бедному. Зрелище несчастья возбуждает меня, оно меня забавляет, когда я сам не могу творить зло, я наслаждаюсь злом, которое причиняет людям рука судьбы; у меня на этот счет твердые принципы, Жюстина, и я никогда не отступлю от них; бедняк — часть порядка природы, создавая людей с разными возможностями, она дала понять, что такое неравенство должно сохраниться, несмотря на все изменения, которые вносит наша цивилизация в ее законы. Облегчить участь страждущего — значит нарушить установленный порядок, значит воспротивиться природе и уничтожить равновесие, которое есть основа ее самых великих свершений; это значит способствовать равенству, опасному для общества, поощрять праздность и лень, научить бедного грабить богатого, если тот вздумает отказать ему в подаянии, а ведь подаяние отучает человека работать.
— Ах, сударь, как бесчеловечны ваши принципы! Но разве рассуждали бы вы подобным образом, если бы не были всю жизнь богаты?
— Несомненно, я бы рассуждал точно так же, Жюстина: благополучие не порождает мировоззрение, оно его только укрепляет, его зерна находятся в нашем сердце, а сердце, каким бы оно ни было, — это дело рук природы.
— А религия, сударь? — возмутилась Жюстина. — А добродетельность и человечность?
— Все это камни преткновения для человека, стремящегося к счастью, — парировал Ролан. — Я смог построить свое счастье и благополучие на руинах всех отвратительных человеческих предрассудков: смеясь над небесными и людскими законами, растаптывая слабые существа, встретившиеся на моем пути, злоупотребляя доверчивостью людей, унижая бедного и угождая богатому — только так я пришел к величественному храму единственного бога, которому поклоняюсь. Почему бы и тебе не последовать моему примеру? Ты не хуже меня видела узкую тропу, ведущую к этому храму. Разве химерические добродетели, которые ты предпочла, утешили тебя за твою жертвенность? Впрочем, уже поздно, несчастная, слишком поздно: теперь оплакивай свои ошибки, страдай и постарайся найти, если только это возможно, в лоне обожаемого тобой призрака то, что ты потеряла, доверившись ему.
При этих словах бессердечный Ролан набросился на Жюстину и еще раз заставил ее послужить гнусным страстям, которые она ненавидела и умом и сердцем. На этот раз она подумала, что он ее задушит. Неожиданно он остановился, не завершив начатого. Это обстоятельство заставило Жюстину вздрогнуть: она увидела в нем знак своего несчастья.
— Напрасно я побеспокоился, — недовольно заявил он, хотя его член дымился от похоти, — по-моему, пришло время покончить с этой швалью.
Он поднялся, вышел и запер за собой дверь. Безумная тревога охватила нашу Жюстину. Тысячи предчувствий осаждали ее, и она даже не могла определить, какое из них сильнее всего терзает ее. Четверть часа спустя темница открылась: это был Ролан; он привел свою сестру, так, впервые глазам Жюстины предстало это прекрасное и кроткое создание. Да, она была прекрасна, в этом смысле она была выше всяких похвал, и конечно была она кроткой, ибо, как и остальные обитательницы замка, если не принимать во внимание ее более привилегированное положение, она рабски служила страстям брата, и он, несмотря на любовь, которую, как говорили, он к ней питал, истязал ее каждый день и это при том, что она была от него беременна.