– Есть тут один ушлый прохиндей, – подмигнул Дорожкину График. – Я бы даже сказал, что смекалистый прохиндей. Все прыгал вокруг меня, когда я компьютерный класс устанавливал. Как, да почему, да для чего? А если так, а если эдак? Мол, у меня сынок в техникуме младший, а если вернется в Кузьминск, можно его к этому классу приставить? А домой такое можно? А если брату на его квартиру сетку бросить, можно? Весь мозг выел. Похвастался, что может достать любой болт, любую гайку, любой провод. Бывшее в употреблении, но отличного качества. И что ты думаешь, сижу я ночью, посматриваю через телескоп на эту промзону, ни черта, конечно, не вижу, но так, для порядка. Опять же, когда ночь ясная, силуэты какие-то разглядеть можно. Вчера ночью, правда, тьма была кромешная…
– График, к делу, – поморщился Дорожкин.
– Торопливый больно, – надул губы Мещерский. – Запомни, логист. Не та работа велика, на которой ты пуп надорвал, а та, о которой рассказывал долго. Ладно. Короче, засекаю вспышку и мгновенно навожу на это место телескоп. Резкость выведена уже днем, главное, чтобы рука не дрогнула. Так вот, не дрогнула. Успел разглядеть. Оказалось, что этот гаврик как раз там. И с мешком через плечо. Обнаглел, чувствует себя как дома, мародер. Расхититель, можно сказать, засекреченного имущества. Прикурить вздумал. Как только усы не опалил.
– Ты о ком говоришь-то? – не понял Дорожкин.
– А ты еще не догадался? – захлопал глазами Мещерский. – Так Урнов же. Который с усами и золотыми зубами. Самый надоедливый продавец велосипедов, который мне только попадался. Лазейка есть на завод, и он ее знает. Понимаешь?
– А почему ты решил, что он нас туда проведет? – поинтересовался Дорожкин.
– Применим шантаж, – ухмыльнулся Мещерский. – Я точно не знаю, но Машка как-то обмолвилась, что была на каком-то торжественном вечере у них в ремеслухе директриса всей этой заброшенной секретности. Так вот, по Машкиным словам, в камнедробилку попасть не так страшно, как под ее недовольство.
– Попробуем обойтись без шантажа, – задумался Дорожкин. – Если удастся договориться, дам знать. Пойдешь со мной?
– Дорогой мой, – похлопал Дорожкина по плечу График. – Что ты можешь узнать без меня? Ты хоть оптическое волокно от медного кабеля на вид отличишь? Ну так и не выступай. По свистку. С тебя термос и бутерброды. Или хотя бы бутерброды. Ладно, сам сделаю, на тебя полагайся… Когда?
– Как выйдет, – задумался Дорожкин. – Что с Машкой?
– Все хорошо, – бодро ответил Мещерский. – Обратно не прибежала, значит, все хорошо. Ей хорошо, и мне хорошо, что еще надо?
– Действительно, – согласился Дорожкин. – Что еще надо? Чтобы всем было хорошо.
– Так не бывает, – вздохнул Мещерский, подхватил телескоп и потопал к выходу.
Улицу продолжал заметать снег. Дорожкин поднял воротник куртки, шагнул в сторону памятника Сталину, за которым как раз и находилась мастерская «Урнов и сыновья», но тут же оглянулся. За угол «Торговых рядов» метнулась невысокая тень. Мелковатая для Виктора, но, скорее всего, связанная именно с ним. Или с Адольфычем. Дорожкин подошел к памятнику, посмотрел на строгое усатое лицо генералиссимуса, снял с его руки горсть снега, смочил лицо. Спросил статую с усмешкой:
– Что, Иосиф Виссарионович, у вас, выходит, получилось? А что должно получиться у Адольфыча? Нечто подобное или что-нибудь повеселее?
Фигура продолжала томиться у угла «Торговых рядов».
С утра у Лизки времени на разговоры особо не было, но кое-что Дорожкин все-таки узнал. Узнал, что Шакильский переговорил с Содомским, получил добро на отдых, но не залег на Макарихе у знакомых, как обещался, а отправился за границу Кузьминского уезда, причем хорошо за границу, километров на сто – двести, то есть ровно туда, где с некоторым трудом, но тот же Ска мог бы поднять его на обложку.
– Зачем? – не понял Дорожкин.
– Надо ему, – пожал плечами Дир и добавил, подмигнув инспектору: – А может, он какой-нибудь секретный агент, что же, я все должен тебе разболтать?
Дорожкин помедлил немного, потом вздохнул и выложил в общих чертах тот самый разговор с незнакомцем. Только имени девчонки не назвал. Когда речь дошла до угроз в адрес матери Дорожкина, Дир стер с лица ухмылку, напряг скулы. Лизка приложила к губам ладони. Прошептала чуть слышно:
– Санька не из этих.
– Из этих, – отрезал Дир. – Но не такой. Поверь мне, парень, не такой. Ты пока не дергайся, не кипятись, тяни время. Санька вернется, что-нибудь придумаем. Эх, раньше бы ему сказать, ну да ничего. Все образуется. Вот ведь, одно на другое накручивается, один узел не распутал, а тебе еще десять колтунов.
– Два у меня пока узла, – вздохнул Дорожкин. – Алена Козлова да Вера Уланова. Ну вот еще заботу о матери подкинули. Да и с девчонкой этой как-то…
– Та, которая на коленях у матери на фото сидит? – вспомнила фотографию Лизка. – И записка от нее? И золотые волоски в пакетике? Вот кто твое сердце украл, парень? У дочки моей порой волосы золотом отливали. Да и у меня… в юности.
– Волоски не ее, – в который раз объяснил Дорожкин. Вроде и пяти минут не прошло, как сидели с открытыми ртами, так и не закрыли их, пока не пересказал всю ту майскую историю, то, что сопоставить смог, все одно память-то не вернулась. Лизка даже подходила и, качая головой, ощупывала грудь и спину Дорожкина, словно и не умащивала ее мазью прошлым вечером, и вот же опять про волоски. А не она ли бормотала, глядя на два золотых завитка, что нельзя на них ворожить. Вывороженное пользы не даст. Как же так, не мог понять Дорожкин, вот же ворожил на Шепелева, останки его отыскал. Нет, бормотала Лизка, одно дело мертвого вызывать или кого знакомого выкликивать, а незнамо кого лучше не теребить, мало ли что к жизни глупого пацана вернули да выходили, может быть, в этом вовсе какой-то особый смысл был? А ну как придется платить за это дорогой монетой? А ну как вся жизнь Дорожкина вовсе теперь в залоге? Да и нет таких ведунов ни в поселке, ни в городе, чтобы с того света человека вытаскивать, но мертвяком его не делать, живчиком оставлять.
– А с этим что? – помахал у себя над головой Дорожкин, но Лизка только руки устало опустила на колени, а Дир тяжело вздохнул.
– По мне, парень, твой нимб – как фонарь под глазом, разве только фонарь я б увидел. Ну так не светит же ни тот ни другой? Первый так я вообще не вижу, а второй ты пока еще не заработал.
– Ее светит, – кивнул на Лизку Дорожкин.
– Это не свет, дорогой, – вздохнул Дир. – Отсвет это, насколько я знаю. Вот дочка ее, Вера, говорят, светилась. Есть еще бабки старые на Макарихе, в Курбатове. Уж и с полатей не слезают, а помнят. И то сказать, и Веркин свет, говорят, притух или поблек не в шестьдесят первом году, а как бы не в пятидесятом, когда сюда Адольфыч на своем драндулете заехал. Но это разговор долгий. Потом его теребить будем. Только ты пока больше не заходи сюда. Нечего на Лизку беду тянуть, она тут жила себе спокойно испокон веку, пусть и живет. А ты пока что работай себе да осматривайся. Зря не ворожи. Об остальном после. Хотя, – Дир потер грудь, словно представил, как и его протыкает неведомый клинок, – удар ты знакомый перенес. По всему выходит, что Шепелев-младший вроде того зверька был, что на поляне нарисовался. Ты ведь бежал, пулял в него, а лапки его рассмотрел? Видел, что у него вместо пальчиков? Если бы зверь тебя не испугался, всех бы нас так же и насадил… или расшиб, как чуть Саньку не расшиб. Может, что-то осталось в тебе после той стычки, что и этого урода отпугнуло? Ничего, Санька еще вернется, разберемся, – добавил Дир, заканчивая рассказ об исчезнувшем егере.