В фойе уже бродили от стены к стене редкие люди, решившие посетить концерт.
Михаил казался встревоженным, и это снова удивило: я же помнил его давние фотографии, сделанные со сцены, — спина и жестко выбритый затылок звезды рок-н-ролла, а впереди — пред и под ним — несколько тысяч людей, смотрящих вверх, в кричащий рот; и у каждого подняты руки со взорванными пальцами. Он так долго питался этими бесноватыми душами, насквозь бы мог пропитаться их страстью и вожделением: кто его теперь может напугать — вот эти полста вялых людей, половина из которых пришли посмотреть на человека, чью фамилию слышали черт знает когда и даже успели забыть ее.
До начала концерта мы еще успели посидеть за столиком — Михаил был приветлив со мной. А куда деваться, он же вообще тут никого не знал — хоть какойто человек, известный ему около суток, оказался поблизости. Перед выходом на сцену ему нужно было запастись самым малым теплом, тем более что тепла во мне становилось все больше: я успел выпить еще немного, со вкусом сеновала пива, и теперь с удовольствием бы обнял по-дружески звезду рок-н-ролла — всякое быдло склонно как можно скорее наверстать разницу между собой и объектом восхищения, будь то сладкая женщина или сердечно почитаемый человек. Мы уже разговаривали с ним запросто; он цепко, скорым взглядом оглядывал зал, который был далеко не полон, полупуст, рассеян, и моего собеседника едва ли кто признавал в лицо. Лишь некоторые косились, сомневаясь: «Вроде он...»
Вбежали, будто опаздывая, те, что встречали Михаила на вокзале: потные, в потных майках, юные, белолобые ребята — они сразу двинулись к Михаилу здороваться за руку, и это, конечно, привело меня в некоторое раздражение: ладно я, мне-то уже можно, а они кто такие? Им надо стоять в отдалении и не дышать, пошмыгивая носами, ловя каждое движение своего кумира и смертельно завидуя мне, как я сижу тут с ним и перешучиваюсь.
Впрочем, поздоровавшись, ребята дальше все сделали, как я и хотел: встали неподалеку и начали смотреть на нас пристально, словно мы были два поплавка и вотвот должен был пойти бешеный клев.
Понемногу люди собрались, и в зале возникла та самая, вроде бы расслабленная, но уже готовая к началу предстоящего действа, чуть искрящаяся атмосфера. Люди еще разговаривали меж собой, но в любое мгновение готовы были легко, хоть и без подобострастия, замолчать. Но вот того остро сосущего чувства, когда пустота на сцене становится совершенно невыносимой и всякий желает, чтоб она была немедленно заполнена, — его не возникало.
К тому моменту, как Михаил образовался на сцене, я успел принести себе еще пару тяжелых и холодных, как гири, бокалов пива. Несколько десятков людей ударили ладонью о ладонь, приветствуя большого черноволосого человека, который выставил на стойку слева от клавиш белые листы с текстами песен.
Тяжелые пальцы звезды рок-н-ролла, который, конечно же, давно забыл быть звездой и почти никем так не воспринимался, — его, говорю, тяжелые пальцы деревянно коснулись клавиш. Раздался пока еще не распевшийся, напряженный голос, который проводил прямые линии в воздухе.
Отпивая из бокала пиво, уже невкусное — оно всегда невкусно, когда чрезмерно, — я ревниво оглядывал зал: как они реагируют на моего гостя, все эти люди, сидевшие вокруг за столиками, и медленно пьянел, отчего ревность моя становилась не очень искренней, но гораздо более агрессивной.
Не в силах усидеть, я сделал несколько кругов по залу, заглядывая людям в лица, но ничего так и не умея определить.
Голос Михаила набирал крепость, и линии, пересекавшие зал, становились все более резкими и сложными.
Мое пиво никто не тронул, зато за столик подсели две девушки, по всему было видно — сестры, хотя одна светлая, а другая наоборот. Я немного посмотрел на них, сверяя скулы и разрез глаз, все более доверяя своей догадке.
— Сестры? — спросил я, когда голос Михаила смолк на минуту.
Они кивнули, словно бы отразившись друг в друге, светлая в темной, темная в светлой.
И я кивнул им в ответ. Сестры озирались по сторонам, явно далекие от произносимого высоким человеком на сцене. Отчего-то их поведение вовсе не смущало: порой девочкам положено быть рассеянными, неумными, невнимательными.
Но Михаил снова запел, и допивая второй бокал с пивом, отдававшим странным, кислым вкусом, словно жуешь рукав джинсовой куртки, — ну вот, дожевывая рукав, я заметил, как сестры, очарованные чем-то еще не ясным для них самих, обернулись к сцене, забыв обо мне.
Вместе с тем на площадке в центре зала по одному, как заблудившиеся, стали собираться люди. Они стояли, подняв вверх удивленные головы, и в плечах их будто таилась готовая ожить судорога.
Этот двухметровый зверь медленно возвращал себе власть — сегодня, сейчас, у меня на глазах, — и власть эта все более казалась абсолютной и непоправимой. Сестры медленно встали и тоже пошли к сцене, мне очень понравились их джинсы, они были замечательно заполнены. Встав напротив Михаила, сестры делали бедрами плавные, почти неприметные движения, словно рисуя два мягких, плывущих круга — белый и черный.
Неожиданно пришалевший от выпитого, равнодушно оставив без внимания круг черный и круг белый, кривя губы, я, по пьяному обыкновению, начал разговаривать с собой, в каком-то полубреду произнося: «Это опять звезда рок-н-ролла, вы же видите, слепцы... это опять звезда... вот он превращается из никчемного козыря в черного кобеля, которого не отмоешь добела... ни бесславием, ни забвением, ни презрением не отмоешь его...»
Михаил действительно был похож на огромного курчавого умного пса, спасателя, и вот он взрывал лапами черные липкие почвы — за шиворот, крепкими зубами вытаскивая одного за другим слабых людей в белый круг.
В белом кругу возле сцены толпилось уже жаркое множество, и общая, из плеча в плечо, судорога наконец надорвалась, раскрыла рты и грудные клетки, и после очередного вскрика звезды все закричали в ответ, требовательные и влюбленные.
Михаил впервые улыбнулся — наверное, в очередной раз поняв, что он еще в силе, еще в голосе, и снова овладел тем, на что издавна имел все основания.
Мальчики возле сцены, слушая требовательный голос, напрягали мышцы и жаждали сломать кому-нибудь голову.
Сестры рисовали круги один за другим, и движения их становились несдержанней и сложнее — теперь в каждом кругу они изящно выводили некий иероглиф, требующий разгадки.
Даже порочные хозяева кабака начали дергать щеками, словно из них выходил бес, погоняемый черным псом.
— Сыт по горло! — выкрикивал свой древний боевик человек на сцене. Он, казалось, стал вдвое больше, и ненасытное его горло затягивало всех, будто в черную воронку.
Собравшиеся пред ним кружились все быстрее и быстрее — сумбурные, растерявшиеся, набирая сумасшедшую скорость, сшибаясь и расшибаясь. И вдруг словно вышли разом в иной свет, где глаза раздернуты и хочется кричать так, чтоб легкие вместили и выместили всю ярость сердца и всю радость плоти.
Звезда рок-н-ролла, вернувший за сто минут свое звание, стоял на сцене, потный яростным потом искателя и трудяги.