Оказалось, она рисовала самое себя. Два образа, две ипостаси одного существа, раздираемого на части, которые стремятся соединиться. Но как им это удастся, если они так противоречивы, так противоположны друг другу?
Искусство ради самого искусства; одиночество – чтобы сохранить здравый рассудок; независимость – чтобы не ранить свою гордость. Это по одну сторону. А по другую – тщеславие, амбиции, потребности.
Она смотрела на законченный набросок, поражаясь тому, как быстро он вылился на бумагу. Теперь, когда это произошло, она сразу успокоилась. Странное умиротворение сошло на нее. Возможно, именно из этих противоположностей и состоит то, что называется коротким именем «Мегги» и что отличает ее от Элис, Агаты или Энни? И если было бы по-другому, если в ее облике, в ее душе не происходило бы никакой борьбы, а царили мир и согласие, то это была бы не она, не Мегги…
– Они ушли, – услыхала она голос рядом с собой.
– Что? Кто ушел? – спросила она растерянно.
– Как кто? Прислуга. Ты ведь этого хотела.
– Прислуга? – Она вспомнила. – Ты отправил их гулять? Всех?
– Да. Хотя один Бог знает, как мы обойдемся.
В таком доме… Я, конечно…
Он не договорил, потому что она бросилась в его объятия – так внезапно и с такой силой, что он едва устоял на ногах и вынужден был отступить и опереться на перила веранды, через которые они чуть не перелетели.
– Ты удивительный человек, Роган! Гордость всего человечества!
– Эта гордость могла сломать себе шею!
– Значит, мы одни? Совсем одни?
– Да, и я заслужил на вечные времена благодарность дворецкого и всех остальных. Горничная рыдала от счастья и уже умчалась загорать или танцевать, или не знаю что. Дом в нашем распоряжении.
Мегги поцеловала его долгим поцелуем.
– И мы используем каждый его дюйм, – прошептала она. – Начнем с дивана в той комнате, за стеклянной дверью.
– Прямо сейчас? – Он не протестовал, когда она стала расстегивать пуговицы на его рубашке. – У вас, я вижу, грандиозные планы, Маргарет Мэри.
– Насчет отпуска для прислуги это была моя просьба. Насчет дивана – требование. Он хитро посмотрел на нее.
– Тебе не кажется, что кушетка здесь, на веранде, намного ближе?
– Ты прав. – И, когда он опускал ее туда, тихо добавила:
– Да, как всегда, ты прав…
В последующие дни они загорали, совершенно обнаженные, на веранде, гуляли по берегу моря, купались в бассейне под музыку фонтанных струй. Они ели прямо на кухне плохо приготовленную пищу, а во второй половине дня совершали автомобильные прогулки.
Все было прекрасно, по мнению Мегги, если бы не телефонные звонки и факсы. От них Роган не позволял себе отдыхать. Они держали его на привязи. Благодаря им он знал, что делается на его фарфоровом заводе в Лимерике, на аукционе в Нью-Йорке, как обстоят дела с покупкой недвижимости для будущих филиалов Всемирной галереи.
Однако теперь все это не так выводило из себя Мегги, как раньше. Она стала понимать простую вещь – своей работе он отдается с такой же страстью, как и она своей, только при этом держит в руках не цветной карандаш или стеклодувную трубку, а перо или трубку телефона.
Ей временами начинало казаться, а порой кажущееся переходило в уверенность, что если и могут быть на свете гармоничные отношения между женщиной и мужчиной, то они – у нее с Роганом.
Но всему приходит, как известно, конец. Шли последние дни пребывания Мегги во Франции, и наступил последний вечер, когда они были в доме одни, без прислуги.
Они сидели на веранде, любуясь закатом, и Роган попросил у Мегги разрешения посмотреть ее альбом с эскизами.
– У тебя будет чем заняться по приезде домой, – сказал он, листая страницы. – Как ты выберешь, что делать сначала? Тут очень много…
– Оно само выберет меня. Я уже испытываю зуд в руках – так хочется пустить в ход плавильную печь, взять трубку…
– Я закажу рамки для нескольких пейзажей, которые ты сделала в подарок Брианне. Они очень неплохи для карандашных набросков. Особенно мне понравился… – Он перевернул страницу и замолчал. То, что он увидел на следующем листе, не было похоже ни на морской, ни на горный ландшафт. – А это что такое?
– Что? – спросила она лениво. Ей не хотелось двигаться, не хотелось говорить, она чувствовала приятную истому во всем теле – от дневного солнца, от вина, что стояло перед ней, от любви, которая сопровождала все их дни.
Он приподнял альбом, показал ей.
– А, это… Я редко пишу портреты, но тут не могла себе отказать.
На рисунке был изображен он, Роган, лежащий на постели. Рука у него вытянута так, словно он жаждет до чего-то дотронуться. Наверное, до нее…
Удивленный и не слишком довольный, он, хмурясь, разглядывал рисунок.
– Ты сделала это, пока я спал?
– Не хотела будить тебя и портить фактуру, – она скрыла улыбку в бокале с вином. – Ты так сладко спал. Можешь поместить этот портрет у себя в Дублинской галерее, если хочешь.
– Но я же тут совсем голый!
– Точнее, обнаженный. «Ню». Ведь так говорят культурные люди о предметах искусства. Из тебя получилась прекрасная обнаженная натура, Роган. Я подписала рисунок. Так что можешь продать за хорошую цену, если найдется покупатель.
– И не подумаю!
Она еще отпила из бокала. Голова у нее немного кружилась, давно ей не было так легко и весело.
– Почему же? – Она продолжала улыбаться. – Ты ведь взял на себя обязанности моего менеджера, сам говорил. Значит, твой долг продвигать мои произведения на рынок, не так ли? Этот рисунок я считаю одним из лучших. Посмотри, как положены тени на твой живот, на…
– Я вижу. И не хочу, чтобы это видели все остальные.
– Ты чересчур скромен. У тебя прекрасное телосложение… Но, кажется, еще лучше я запечатлела его на другом рисунке.
– Есть и другой?!
– Да. Сейчас покажу. Ты еще не дошел до него. Дай-ка… – Она перевернула несколько листов. – Вот. Здесь видно еще больше, чем на том, потому что ты стоишь, а не лежишь. Художник тонко уловил присущий твоему характеру гонор. Во всем… В хорошем смысле, конечно.
Слова застряли у него в горле. Она изобразила его во весь рост, на веранде; он стоит, опираясь одной рукой о балюстраду, в другой руке – бокал с бренди. И улыбка на лице, довольно-таки удовлетворенная улыбка. Но что самое главное – кроме этой улыбки, на нем ничего нет. Никакой одежды. Ню…
– Я никогда тебе не позировал! И никогда не стоял без ничего на веранде, глотая бренди!
– Это художественный вымысел, – сказала она небрежно. Ей нравилось, что он смущен. – Художник имеет на это право. А твое тело я знаю настолько хорошо, что могу нарисовать его по памяти. Если бы я напялила на тебя одежду, это нарушило бы весь замысел.