Но Кот любила иногда помечтать об отце, считая, что мать солгала ей — как лгала много-много раз — и что ее папа жив. Он представлялся ей похожим на Грегори Пека в фильме «Убить пересмешника»: большим сильным мужчиной с добрыми глазами и негромким голосом, нежным, обладающим тонким чувством юмора и обостренным чувством справедливости, доподлинно знающим, кто он такой и во что верит. В ее воображении отец был человеком, которого окружающие уважают и которым восхищаются, но который сам считает себя совершенно обыкновенным, ничем не лучше и не выше остальных.
И конечно, он бы любил свою дочь. Если бы только Кот знала его имя — хотя бы одно имя или одну фамилию, она произнесла бы его вслух. Один этот звук мог бы утешить ее.
Кот заплакала. За те несколько часов, что она находилась в плену у Вехса, слезы не раз подступали к глазам, но ей удавалось сдержаться, однако теперь Кот больше не могла удерживать внутри эту горячую волну. Сначала ей было стыдно, но это продолжалось совсем недолго. Горечь рыданий послужила долгожданным признаком того, что надеяться больше не на что. Слезы унесли надежду с собой, а Кот именно этого и хотела, поскольку надежда вела только к новым разочарованиям и новой боли. Всю свою жизнь — или, по крайней мере с того дня, когда ей исполнилось восемь лет, — Кот не позволяла себе плакать обильно и самозабвенно, как плачут все маленькие дети. Крепиться изо всех сил, не давая воли слезам, было единственным способом завоевать уважение тех, у кого при виде чужой слабости в глазах загоралась злобная радость — совсем как у гиен при виде газели со сломанной ногой. Вот только в данной ситуации никакие сдержанность и самообладание не отвадили бы гиену, пообещавшую вернуться после полуночи, и Кот рыдала, давая выход горечи, скопившейся в ней за всю ее жизнь. Судорожные всхлипы, сотрясавшие ее тело, были такими сильными, что грудь заболела еще пуще, чем шея и палец вместе взятые. Очень скоро в надорванном горле запершило, и Кот, буквально повиснув на своих позвякивающих цепях, спрятала в ладонях пылающее мокрое лицо. Она чувствовала на губах вкус соли, ощущала тугой холодный комок в животе, но не могла остановиться и продолжала судорожно вздыхать, мычать от безвыходности и отчаяния, давиться собственным ужасным одиночеством. Кот не в силах была справиться ни с дрожью во всем теле, ни с судорожными движениями пальцев, которые то сжимались в крошечные, жалкие кулачки, то принимались ловить что-то в пространстве возле головы, словно горе было чем-то вроде черного капюшона, который можно сорвать и отбросить в сторону. Бесконечно одинокая, никем не любимая, утратившая все иллюзии и разгромленная на всех фронтах, Котай медленно опускалась на самое дно зеркального лабиринта разума, не зная даже имени свого отца, чтобы, хотя бы в мыслях, обратиться к нему за утешением.
Прошло несколько минут, и Кот услышала шум мотора, потом рявкнул клаксон: два коротких гудка, пауза, и еще два гудка.
Она нехотя подняла голову и, повернувшись к окну, увидела яркий свет фар автомобиля, медленно выкатывающегося из сарая. Слезы все еще застилали ей глаза, и Кот не сумела рассмотреть, что это за машина — ясно было только, что не фургон — однако то, что за рулем сидит Вехс, сомнений не вызывало. Машина быстро миновала окно и исчезла.
Наглый вызов, послышавшийся Кот в звуке автомобильного гудка, был явной насмешкой, которой оказалось достаточно, чтобы снова разбудить ее гнев. Кот смотрела в окно и даже не думала, что это могут быть последние в ее жизни сумерки. Ей было лишь немного жаль, что за все свои двадцать шесть лет, она слишком часто была одна и что рядом не было никого, кто мог бы вместе с ней любоваться закатами, звездным небом и стремительным водоворотом грозовых туч. Ей хотелось, чтобы в свое время она вела себя с людьми более открыто, вместо того, чтобы уходить в себя, превращая собственную душу в спасительный платяной шкаф. Теперь, когда ничто больше не имело значения и когда способность проникновения в чужую душу ничем не могла ей помочь, Кот поняла, что в одиночку выжить гораздо труднее, чем вместе с кем-либо еще. Да, Котай лучше многих знала, что жестокость, страх и предательство имеют человеческие черты, однако она недостаточно хорошо представляла, что мужество, доброта и любовь тоже обладают человеческим лицом. Надежда не была чем-то, что Кот могла бы создавать сама, своими руками — как, например, вышитые наволочки или салфетки, — и не являлась субстанцией чисто внутренней, которая могла бы вызревать в ее тщательно оберегаемом уединении, как накапливает клен основу для сладкого сиропа. Надежду можно было обрести лишь в общении с другими людьми, не взирая на опасность, протянув им навстречу руки и распахнув перед ними тяжелые врата собственного сердца.
Эта открывшаяся Кот истина казалась теперь очевидной и предельно простой, однако она пришла к ее пониманию с опозданием и под воздействием экстремальных обстоятельств.
Время, когда она могла действовать в соответствии с этим новым знанием, было безвозвратно упущено, и она умрет так же, как и жила — в одиночестве.
Кот ожидала, что это последнее нелицеприятное откровение вызовет новые потоки слез, но вместо этого она просто почувствовала себя в стране еще более унылой, чем прежде — если еще недавно внутри нее расстилалась просто серая пустыня, то теперь Кот оказалась в саду, где не было ничего, кроме камней и холодного пепла.
Взгляд Кот все еще был устремлен за окно, и ее отвлекло от мрачных раздумий размытое темное пятно, движущееся в сгущающихся сумерках. И хотя от слез перед глазами все плыло, Кот увидела, что для добермана это пятно слишком велико.
Но Вехс же уехал, а никакого человека здесь не может быть!
Кот быстро вытерла глаза рукавом свитера и моргала до тех пор, пока странный силуэт не стал виден более отчетливо. Это был олень. Вернее, самка оленя, поскольку у нее не было рогов. Олениха легким шагом шла от холмов через задний двор, держа курс на запад и время от времени останавливаясь, чтобы ущипнуть сочной молодой травы. За время, что Кот прожила на ранчо в округе Мендочино, она узнала, что у вапити сильно развит стадный инстинкт и что они часто путешествуют большими группами, но эта самка, похоже, была одна.
Кот казалось, что доберманы должны были отреагировать на появление оленя. Она ожидала, что они с лаем погонят его по лугу, рыча в предвкушении свежей крови. Наверняка, им не составило бы труда почуять дикое животное с любого конца владения, но их почему-то не было видно поблизости.
С другой стороны, олень тоже должен был почуять собак и немедленно броситься прочь, фыркая и раздувая ноздри. Природа сделала вапити легкой добычей для горных львов, волков и даже для стай койотов; являясь этаким парнокопытным ужином для столь большого количества хищников, вапити были пугливы и неизменно держались настороже.
Однако олениха, казалось, вовсе не замечала того обстоятельства, что где-то поблизости рыщут свирепые псы. Лишь ненадолго задержавшись, чтобы подкрепиться травой, она прошествовала прямо к черному крыльцу, не проявляя при этом ни малейшей нервозности.
Кот, конечно, не была специалистом по дикой природе, но все же ей показалось, что она видит перед собой самку береговых вапити, стадо которых встретилось ей в роще мамонтовых деревьев. Шкура оленя была светло-коричневой, а на теле и морде выделялись хорошо заметные белые пятна.