— Где ты ее нашел?
— У метро, ответил иерей. — Она объедки собирала.
* * *
С удивлением взглянув на девочку, я впервые заметил, что одета она в старое, разодранное платье, руки и ноги покрыты царапинами, а туфель нет и в помине.
— Н-н-да… Потеряшка… Дела, — почесал я в затылке. А почему именно ко мне? Почему не в детский спецприемник? Родители, наверное, уже обыскались.
Разумовский настороженно оглянулся на плачущего ребенка, высунул голову в окно машины и поманил меня пальцем. Недоумевая, я приблизился и наклонился, подставляя ухо.
— Убиты ее родители, прошептал иерей, а она из интерната сбежала после того, как ее украсть пытались. Такие вот дела. Ей опасность грозит. О смерти родителей она не знает. Напугана.
— А ты как об этом?
— Позвонил в интернат, в отделение милиции, на территории которого она жила… Их застрелили во время ограбления квартиры. Ее отец был известным археологом. Международного уровня. Мать домохозяйкой…
— А не придумывает она с похищением, может ей просто в интернат возвращаться не хочется? Родственники у нее есть?
— Бабушка. Но она инвалид, самой уход нужен, не то что опеку над ребенком доверять. У нее-то девочка и была в гостях, когда произошла эта трагедия… И знаешь, Коля, что-то подсказывает мне, что не обманывает она. Есть у меня предчувствие, что ребенка нужно защитить.
Я посмотрел в бездонное голубое небо, тоскливо взглянул на одевшиеся в красно-желтые одежды клены, полюбовался видневшейся в конце проспекта зеленью лесопарка…
— Коровки, сказал я жалобно, овечки… Уточки, рыбки…
Открыл дверцу машины и сел на переднее сиденье, рядом с Разумовским. Иерей улыбнулся в аккуратно подстриженные усы и включил зажигание. Мотор заурчал, и машина тронулась с места.
— Дядя Коля, Вы останетесь с нами, — раздался позади робкий голос.
Я буркнул что-то невразумительное.
— Вы будете меня защищать?
Часы на приборной доске «Жигулей» показывали четыре часа тридцать минут. Через два часа начинался мой долгожданный отпуск. Я с трудом оторвал взгляд от циферблата и вздохнул:
— Буду.
— И не вернете меня воспитательнице Соне? И меня больше не будут обижать? Вы поколдуете, и все будет хорошо?
Слева от меня раздалось радостное похрюкивание паршивец Разумовский от души веселился. Я набычился и кивнул:
— Наколдую, наколдую…
— А как Вы будете чудеса делать? — Девчушка уже забыла про слезы и неудержимо болтала. Как старик Хоттабыч? Волосы из бороды будете рвать?
— Буду, — пообещал я, пристально глядя на бороду иерея. — Сначала бороду стану рвать, потом уши, потом…
— Куда едем? — спросил Разумовский, уверенно направляя машину к моему дому.
— Ко мне, — вздохнул я. — Не в отдел же с вами тащиться… Я хоть поем толком впервые за день.
— Дядя Коля, — сообщила девочка. А дядя Андрей сказал, что вы мне мороженое купите… И книжку почитаете.
— Почитает, — ответил за меня Разумовский. Только прежде покормит тебя. Перед мороженым ты должна будешь съесть большую тарелку супа и… Что у тебя на второе?
— Котлета, — мрачно сообщил я. — Одна. Я в отпуск собирался и ничего не покупал. — Это плохо, серьезно заметил иерей. Сейчас заедем в магазин и купим продукты. Ребенку требуется хорошее питание.
— Подожди-подожди… Ты хочешь сказать, что она будет жить у меня?!
— Ко мне гости из Москвы приехали. Я их у себя расположил на три дня. Откуда ж я знал, что все так получится?.. Но ты не расстраивайся, пока они не я поживу у тебя и присмотрю за ней, так что никаких хлопот тебе это не доставит…
Одной рукой я закрыл себе глаза, а кулак другой засунул в рот и прикусил, чтобы не застонать…
* * *
— У тебя почти ничего не изменилось, — сказал Разумовский, входя в мою квартиру.
— С чего чему-то меняться? — удивился я. — Если моей зарплаты хватает только на смену туалетной бумаги в сортире.
— Папа говорил, что о таких вещах вслух говорить неприлично, заметила мне внимательно прислушивающаяся к разговору девочка.
Вспомнив о ее существовании, я смутился и замялся.
— Понимаешь, — сказал я ей, — я не совсем хороший волшебник… Не то чтобы плохой, но… Скажем так: я долго жил один и отвык от условностей, принятых между людьми…
— А что такое условности?
— Это… Это долго объяснять. Считай, что я волшебник, но большой говнюк.
— Папа говорил, что так выражаться нехорошо.
— К-хм… Мы обсудим это позже. Проходите на кухню, я буду готовить вам обед, а вы будете рассказывать мне, что с вами случилось. Жареный цыпленок с картофелем вас устроит?. Тогда, батюшка, тебе чистить картошку, а я начну разделывать этого рахитичного, умершего от голода цыпленка…
— А как же твоя работа? — спросил иерей, осторожно усаживаясь на жалобно трещащий под его стокилограммовой тяжестью табурет. — Ведь ты сегодня еще работаешь?
— Я собираюсь работать ровно на столько, сколько мне платят. А за такую плату я даже пьяных на улицах собирать не хочу.
— У тебя характер с каждым днем становится все хуже и хуже, — покачал головой иерей. Зачем ты тогда вообще занимаешься этим? Шел бы работать охранником на какую-нибудь стоянку автомашин или в ночной магазин.
— Зачем? Ты спрашиваешь меня, зачем я этим занимаюсь?! Видимо, потому, что мне нравится делать гадости. Самые подходящие профессии для этого: врач, учитель и офицер угро.
— Ты говорил, что он — волшебник, укоризненно обратилась к Разумовскому девочка, а он обычный говнюк.
— Твой папа говорил тебе, что так выражаться нехорошо? — шутливо насупил я брови.
— А ты сам сказал, что так называешься!
— Талантливый ребенок, похвалил я. Главное — быстро обучаемый… Итак, батюшка, со мной все ясно, а вот с тобой следует, наконец, разобраться вплотную. Раз и навсегда. Почему ты занимаешься тем, чем занимаешься?. Только не говори ничего, я попытаюсь догадаться сам. Значит, так ты залез в эту рясу, чтобы вселять в людей силы, да? Чтобы делать их чуточку лучше, капельку чище? Наставлять, делать их помыслы возвышенными, возвращать их души на путь истинный, да?. Так какого же… лешего ты начинаешь мутить воду по любому поводу?! Кто-то из очень древних и слишком умных сказал, что, начиная войну с драконами, сам невольно становишься драконом. Тот, кто воюет, не может нести добро. В войне добра нет. Воин — это сильный, волевой, целеустремленный человек, защищающий свою позицию силой и любой ценой… Одним словом — говнюк!
— Перестань выражаться при ребенке!
— Ребенок уже прекрасно усвоил значение этого слова! Ты знаешь, кто это? — повернулся я к девочке. — Да, кивнула она. — Это ты. — Ну… В целом, верно… А вот с тобой, отче, я все никак не могу разобраться. Ты не находишь, что твоя «произвольная программа» всего лишь потакание собственным прихотям?! Она идет вразрез с христианским учением о непротивлении злу насилием. Образно говоря, ты должен быть психологом души. Теоретиком. Практик — это я. Это моя привилегия — быть говнюком! — я оттолкнул от себя уже разделанную курицу и мечтательно уставился в окно. — Как все были бы счастливы!.. Я — в своем кабинете, работающий ровно на столько, сколько мне платят, ты в церкви, выслушивающий страхи и муки совести негодяев всех мастей и жалобы неспособных постоять за себя…