Она вгляделась в жалкие глаза на фотографии. Моргнула. Еще моргнула.
Перевернув страницы к следующей розовой закладке, доктор сказал:
— Марти, это особенно важно. Изучи это как следует.
Она слегка склонилась над страницей.
— Тебе и Дасти в конечном счете придется калечить женщин именно в таком стиле и вот так, по-умному раскладывать различные части тел на столе. Жертва здесь — девочка, ей было всего лишь четырнадцать лет, но вы двое будете иметь дело с людьми постарше.
Доктор с таким интересом разглядывал фотографию, что не увидел двух первых слез, пока они не пробежали почти по всему лицу Марти. Вид этой пары жемчужин просто поразил его.
— Марти, предполагается, что ты находишься в глубочайшей из глубин своего сознания, в его потайной часовне. Скажи мне, ты действительно находишься там?
— Да. Там. В часовне.
При полностью подавленной индивидуальности она не имела возможности проявлять эмоции как по отношению к тому, что она видит, так и к тому, что происходит лично с нею. Как и в случае со Сьюзен, доктору потребовалось бы вывести ее из часовни и приказать подняться на один-два марша лестницы, чтобы вести разговор на более высоком уровне сознания, иначе она не должна была проявлять такую странную реакцию, как эта.
— Марти, скажи мне, что тебя не устраивает.
Ее голос звучал не громче дыхания:
— Такая боль.
— Тебе больно?
— Ей.
— Скажи мне, кому?
Из ее глаз брызнули новые слезы; она указала на расчлененную молодую девушку на фотографии.
— Это всего лишь фотография, — сказал озадаченный Ариман.
— Живого человека, — пробормотала Марти.
— Она уже много лет мертва.
— Когда-то она была живой.
Судя по всему, слезный аппарат Марти был прекрасным экземпляром. Ее слезные мешки порождали слезные озера, достигшие ныне стадии наводнения, и вот еще две капли страдания выбежали из ее глаз.
Ариман вспомнил о последней слезе Сьюзен, пробежавшей по ее щеке в последнюю минуту жизни. Смерть, конечно, является острым экспериментом, даже в том случае, когда человек умирает спокойно, в состоянии полного отключения индивидуальности. Марти сейчас не умирала. И все же, эти слезы…
— Ты не знала этой девчонки, — настаивал доктор.
— Нет, — почти шепотом.
— Она могла заслужить такую участь.
— Нет.
— Она могла быть малолетней проституткой.
Чуть слышный унылый голос:
— Это неважно.
— Может быть, она сама была убийцей.
— Она — это я.
— Что это означает? — спросил он.
— Что это означает? — словно попугай, откликнулась Марти.
— Ты сказала, что она — это ты. Объясни.
— Это нельзя объяснить.
— Тогда это бессмыслица.
— Это можно только знать.
— Это можно только знать? — презрительно переспросил он.
— Да.
— Это что, загадка, или, может быть, парадокс дзен-буддизма, или еще что-нибудь в этом роде?
— Это что? — откликнулась она.
— Девчонки, — с нетерпимостью в голосе сказал он.
Марти промолчала.
Доктор закрыл книгу, несколько секунд рассматривал профиль Марти, а потом приказал:
— Посмотри на меня.
Она подняла голову и повернулась к нему анфас.
— Сиди спокойно, — сказал он. — Я хочу попробовать.
Ариман прикоснулся губами к обоим плачущим глазам. Слегка лизнул.
— Соленые, — констатировал он, — но есть и еще какой-то привкус. Нечто трудноуловимое, но весьма интригующее.
Он захотел еще. Глазное яблоко эротически задрожало под его языком в кульминации быстрого сна.
— Слегка вяжущий, но не горький вкус, — утвердительно заметил Ариман, вновь отодвинувшись от Марти.
Солнечная влага на лице девчонки. Все горе мира. И все же такая яркая красота.
Исполнившийся радостной надежды на то, что промелькнувшие в его мозгу три фразы могут послужить основой для еще одного хокку, заслуживающего того, чтобы быть запечатленным на бумаге, доктор запомнил сложившиеся стихи, чтобы позднее довести их до совершенства.
Как будто губы Аримана выпили всю влагу из слезного аппарата Марти — ее глаза снова стали сухими.
— Кажется, игра будет даже забавнее, чем я думал, — сказал Ариман. — Для работы с тобой потребуется значительное искусство, но дело стоит дополнительных усилий. Как и у всех лучших игрушек, искусство, с которым создана твоя форма — твое сознание и сердце, — по меньшей мере равновелико тому нервному возбуждению, вызов которого является твоей функцией. Теперь я хочу, чтобы ты стала спокойной, совершенно спокойной, отстраненной, внимательной, послушной.
— Я понимаю.
Он снова раскрыл учебник.
Под терпеливым руководством доктора, теперь уже с сухими глазами, Марти изучала сделанную полицейскими экспертами фотографию расчлененного трупа девочки, куски которого были изобретательно разложены по месту преступления. Ариман велел Марти вообразить, будто она совершила это злодеяние своими собственными руками, поверить в то, что она наяву ощущает запах крови, воочию видит перед собой все, изображенное на глянцевой странице. Чтобы удостовериться в том, что в этом упражнении задействованы все пять органов чувств Марти, Ариман использовал все свои медицинские познания, весь свой богатый опыт и тренированное воображение. Ему было необходимо помочь своей кукле воспринять все детали в их цветах, структуре и зловонии.
Затем другие страницы. Другие фотографии. Свежие трупы и тела в различных стадиях разложения.
Глаза мигают.
Глаза мигают.
Наконец он поставил два тяжелых тома на полку.
Он потратил на Марти лишних пятнадцать минут, но испытывал истинное удовлетворение оттого, что провел переоценку ее отношения к смерти. Временами доктору казалось, что он мог бы стать первоклассным преподавателем, облаченным в твидовый костюм, подтяжки, галстук-бабочку. Он знал, что ему понравилось бы работать с детьми.
Он приказал Марти лечь на спину на кушетке и закрыть глаза.
— Сейчас я хочу привести сюда Дасти, но ты не услышишь ни слова из того, что мы будем говорить. Ты не откроешь глаза, пока я не разрешу тебе сделать это. Сейчас ты попадешь в место без звука и света, погрузишься в глубокий сон, от которого пробудишься в тайной часовне своего сознания только после того, как я поцелую твои глаза и назову тебя принцессой.