— Да, сэр.
— Марти явится сюда на прием в пятницу, послезавтра, а ты должен будешь так организовать свой график, чтобы лично доставить ее ко мне. Скажи мне, ты понял?
— Да. Понял.
— Пойдем дальше. Ты удивил меня вчера — своим геройством на крыше дома Соренсона. Это не входило в мои планы. Если в будущем тебе случится присутствовать при другой попытке твоего брата Скита совершить самоубийство, ты не станешь вмешиваться. Ты можешь приложить некоторые усилия для того, чтобы отговорить его от этого, но ограничишься одними только разговорами и в конце концов позволишь Скиту уничтожить себя. Скажи мне, ты все понял?
— Я понял.
— Когда он покончит с собой, ты окажешься совершенно внутренне опустошенным. И разгневанным. О, ты будешь в совершенной ярости. Ты полностью потеряешь контроль над своими эмоциями. Ты будешь знать, на кого направить свой гнев, потому что это имя будет названо в предсмертной записке. Подробности мы обсудим в пятницу.
— Да, сэр.
Человек всегда может найти время позабавиться, даже в том случае, когда его действия подчинены строгому графику. Доктор поглядел на Марти, лежавшую на кушетке, а потом повернулся к Дасти.
— Твоя жена — это лакомый кусочек, тебе не кажется?
— Мне?
— Неважно, считаешь ты так или нет, — я думаю, что твоя жена — это лакомая штучка.
Глаза Дасти были почти серыми, но с голубыми искорками, которые делали их цвет уникальным. В детстве Ариман собирал стеклянные шарики, накопил несколько мешков прекрасных гладких разноцветных шариков, и среди них были три, несколько напоминавших глаза Дасти, хотя и не таких блестящих. Марти считала глаза мужа воистину прекрасными; именно поэтому доктор потерпел неудачу в первой попытке навязать ей реальный приступ аутофобии, внушив видение ключа, воткнутого в один из этих любимых глаз.
— По этому поводу ты больше не станешь давать мне кратких ответов, — распорядился Ариман. — Давай-ка по-настоящему обсудим сочность твоей жены.
Неподвижный взгляд Дасти был направлен не на Аримана, а куда-то в точку пространства, разделявшего их. Он сказал безо всяких интонаций, категорично, как могла бы говорить машина:
— Сочность, я полагаю, это свойство в основном плодов.
— Совершенно верно, — подтвердил доктор.
— Сочным может быть виноград. Земляника. Апельсины. Хорошие свиные отбивные должны быть сочными, — продолжал Дасти. — Но это слово не… не может точно охарактеризовать человека.
— О, неужели не может? — восхищенно улыбаясь, воскликнул Ариман. — Будь поосторожнее, маляр. В тебе сказываются гены. А что, если я каннибал?
Неспособный в этом состоянии ответить на вопрос, не содержавший четкого указания на характер ожидаемой информации, Дасти спросил:
— Вы каннибал?
— Если бы я был каннибалом, то был бы совершенно точен, назвав твою хорошенькую жену сочной. Просветите меня, что вы думаете по этому поводу, мистер Дастин Пенн Родс.
Тон голоса Дасти оставался все таким же бесчувственным, но теперь он звучал сухо и педантично, что еще сильнее забавляло доктора:
— С людоедской точки зрения, это выражение должно быть верным.
— Боюсь, что под твоей простонародной синей робой скрывается нудный профессор.
Дасти ничего не сказал; его глаза задергались в пляске стадии БС.
— Ладно, пусть я и не каннибал, — сказал Ариман, — но все же нахожу, что твоя жена сочна. И потому с нынешнего дня я дам ей новое уменьшительное имя. Она будет моей маленькой котлеткой.
Доктор закончил сеанс своими обычными инструкциями, которые должны были запретить любое сознательное или подсознательное воспоминание о том, что происходило между ними. Потом он распорядился:
— Дасти, сейчас ты вернешься в малую приемную. Возьмешь ту же книгу, которую читал, и сядешь на то же место, где сидел прежде. Найдешь место, до которого успел дочитать прежде, чем тебя прервали. После этого ты мысленно выйдешь из часовни, в которой сейчас находишься. Как только ты закроешь дверь часовни, все воспоминания о том, что случилось с того момента, когда я вышел из своего кабинета — когда ты услышал щелчок замка — и до тех пор, пока ты не пробудишься от того состояния, в котором сейчас находишься, окажутся стертыми. Затем ты медленно сосчитаешь до десяти. За это время ты поднимешься по лестнице из часовни. Когда ты скажешь «десять», твое сознание полностью восстановится, и ты продолжишь чтение.
— Я понимаю.
— Доброго вечера тебе, Дасти.
— Спасибо.
— Всегда рад тебя видеть.
Дасти поднялся с кресла и пересек кабинет, ни разу не взглянув на свою жену, лежавшую на кушетке.
После того как мистер вышел, доктор подошел к миссис и несколько секунд стоял, рассматривая ее. И впрямь сочная.
Он опустился на колено перед кушеткой, поцеловал ее в оба закрытых глаза и позвал:
— Моя котлетка! — Это, конечно, не привело ни к какому эффекту, но позабавило доктора. Еще два поцелуя в закрытые глаза. — Принцесса.
Она проснулась, но все еще находилась в тайной часовне своего мозга, ей еще не было позволено вернуться в полное сознание.
По указанию Аримана она вернулась в кресло, в которое села, войдя в кабинет.
Усевшись в собственное кресло, доктор стал объяснять:
— Марти, всю вторую половину дня и ранним вечером ты будешь чувствовать себя несколько спокойнее, чем на протяжении минувших двадцати четырех часов. Твоя аутофобия не исчезнет, но несколько смягчится. Некоторое время ты будешь ощущать только неопределенное беспокойство, ощущение слабости в теле, а также краткие периоды более острого страха продолжительностью всего одна-две минуты каждый час. Но позже, примерно… о, примерно в девять часов вечера, ты все же испытаешь самый сильный приступ паники из всех, которые с тобою происходили. Он начнется так же, как обычно, будет развиваться, как обычно, но внезапно в твоем сознании возникнут образы убитых и замученных людей, которые мы изучали вместе, все эти зарезанные и застреленные люди, искалеченные тела, разлагающиеся трупы, и ты против всякого здравого смысла окажешься уверенной в том, что несешь личную ответственность за то, что случилось с ними, что своими собственными руками совершала все эти пытки и убийства. Твоими руками. Твоими руками. Скажи мне, ты поняла мои слова?
— Моими руками.
— Все детали я оставляю на твое собственное усмотрение. Ты получила достаточно сырья для того, чтобы нагромоздить все что угодно.
— Я понимаю.
Раскаленные страстью глаза.
Кипение в бульоне эроса.
Моя сочная котлетка.
Хокку с кулинарными метафорами. Не было никаких свидетельств того, что мастера японского стиха творили что-либо подобное, но, хотя доктор уважал строгую формальную структуру хокку, все же его дух был достаточно свободным и время от времени позволял ему устанавливать свои собственные правила.