– Не наблюдается никаких признаков повышенного черепного давления, никаких нарушений электрохимического равновесия, никаких признаков смещения в области шишковидной железы, что обычно приводит к кошмарным сновидениям и даже к галлюцинациям.
С присущей ему методичностью Нейберн обстоятельно охарактеризовал результаты каждого анализа и теста в отдельности.
Слушая его, Хатч вдруг сообразил, что всегда воспринимал доктора старше его лет: что-то в его облике – какая-то торжественная величавость, степенность – преждевременно старило его. Высокого роста, сухощавый, он, чтобы казаться ниже, постоянно сутулился, отчего и выглядел гораздо старше своих пятидесяти лет. Иногда в нем угадывалась какая-то скрытая печаль, словно он пережил страшную трагедию.
Закончив обсуждение анализов, Нейберн поднял на Хатча глаза и улыбнулся. Улыбка у него была добрая, но и она не смогла погасить нимб печали, исходившей от его облика.
– Проблема эта не имеет никакого отношения к физическому здоровью, Хатч.
– Может быть, вы упустили что-либо из виду, где-то промахнулись?
– Теоретически это возможно, но практически маловероятно. Мы…
– Не заметили какое-нибудь самое ничтожное повреждение в мозгу. Ведь несколько сотен пораженных клеток вряд ли повлияют на результаты анализа, а последствия могут быть весьма ощутимыми.
– Повторяю, все это маловероятно. И потому с уверенностью заявляю вам, что проблема эта носит сугубо эмоциональный характер, что вполне объяснимо, учитывая характер пережитого вами несчастья. Думаю, небольшая терапия вам не помешает.
– Психотерапия?
– А у вас что, возникли какие-нибудь осложнения в этом плане?
– Нет.
"Ничего мне эта терапия не даст, – подумал Хатч. – Какая там эмоциональная проблема! Слишком уж все реально".
– Есть у меня на примете один знакомый, отличный специалист, он вам понравится. – Нейберн достал из нагрудного кармана своего белого халата авторучку и записал фамилию психотерапевта на пустом бланке для рецептов. – Я расскажу ему о вас и скажу, что вы позвоните. Хорошо?
– Да, конечно. Большое спасибо.
В действительности надо было все выложить Нейберну начистоту. Но это прозвучало бы настолько дико, что у того вмиг отпали бы всякие сомнения относительно необходимости психотерапии. Как это ни прискорбно, но в данном случае Хатчу никто из врачей – ни хирург, ни психотерапевт – не в состоянии помочь. Его недомогание не излечить никакими общепринятыми в медицине средствами. Здесь скорее нужен колдун, шаман. Или заклинатель злых духов. Ему и впрямь иногда казалось, что, затянутый во все черное, с напяленными в темноте солнцезащитными очками, убийца был самим дьяволом, стремящимся овладеть его душой.
Некоторое время они говорили о пустяках, не имеющих отношения к медицине.
Когда Хатч уже поднялся, чтобы уйти, он одобрительно кивнул на "Вознесение".
– Прелестная вещица.
– Спасибо. Не правда ли, поразительный эффект?
– Италия?
– Точно.
– Если не ошибаюсь, начало восемнадцатого столетия?
– Опять в яблочко, – удивился Нейберн. – Питаете пристрастие к религиозной живописи?
– Ну, пристрастие – это звучит слишком громко. Просто кое-какие сведения почерпнуть удалось. Вообще, как мне кажется, все, что собрано в этих стенах, скорее всего принадлежит итальянской школе одного и того же периода.
– Именно так. Еще одна, ну, может быть, две картины, и коллекция будет полной.
– Странно видеть все это здесь, – пожал плечами Хатч, подходя к картине, висевшей подле глазной таблицы.
– Да, понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Нейберн, – но у меня дома не хватает стен для всех этих картин. Там я держу коллекцию современной религиозной живописи.
– А что, есть и такое направление?
– Не совсем направление. В наше время религиозная тема мало интересует действительно талантливых художников. В основном работают поденщики. Но иногда, случайно… вдруг набредаешь на истинный талант, пытающийся посмотреть на прошлое глазами современного человека. Когда соберу эту коллекцию и распоряжусь ею, как должно, перевезу сюда из дома картины современных художников.
Во взгляде Хатча, который он перевел с картины на врача, мелькнул профессиональный интерес.
– Собираетесь продавать?
– Боже упаси! – махнул рукой Нейберн, возвращая авторучку в нагрудный карман. Рука его с длинными тонкими, как это часто бывает у хирургов, пальцами задержалась у кармана, словно он торжественной клятвой подтверждал истинность того, что говорил. – Я принесу ее в дар. За последние двадцать лет это будет уже шестая коллекция религиозной живописи, которую я собрал, а затем подарил.
Прикинув в уме примерную стоимость развешанных по стенам картин, Хатч поразился размаху филантропии доктора.
– И кто же счастливый получатель?
– Ну, как вам сказать, обычно я приношу свои коллекции в дар какому-нибудь католическому университету, а в двух случаях были и другие церковные учреждения.
Хирург, не отрываясь, смотрел на "Вознесение", но, казалось, видел не его, а то, что было за картиной, за стеной, на которой она висела, далеко за горизонтом. Рука его все еще неподвижно оставалась у нагрудного кармана.
– Весьма великодушно с вашей стороны, – восхитился Хатч.
– Это не акт великодушия. – Глухо, как бы отдаленно звучавший голос Нейберна полностью соответствовал его отсутствующему взгляду. – Это акт искупления.
Заявления такого рода требуют дополнительных разъяснений, и Хатч понимал, что, задавая вопросы, обязательно вторгается в святая святых души врача.
– Искупления за что?
Нейберн все еще не отрывал взгляда от картины:
– Я никогда никому об этом не говорю.
– Я спросил не из праздного любопытства. Просто мне показалось…
– А может быть, мне действительно станет легче, если я все же решусь раскрыть кому-нибудь свою душу. Как вы полагаете?
Хатч не ответил, отчасти потому, что вопрос хирурга был – во всяком случае, так ему показалось – обращен не столько к нему лично, сколько к самому себе.
– Искупление, – повторил Нейберн. – Во-первых, искупление за то, что был сыном своего отца. А позже… за то, что был отцом своего сына.
Хатч не понимал, каким образом и то и другое могло быть грехом, но он промолчал, ожидая пояснений хирурга. Он начинал чувствовать себя так, как в поэме Колриджа чувствовал себя шедший на вечеринку прохожий, когда на его пути неожиданно возник Старый Моряк со своей страшной повестью, которую он стремился поведать хоть кому-нибудь, лишь бы не держать ее в себе из-за боязни, что растеряет и те ничтожные крохи здравого рассудка, которые пока чудом сохранил.