Кабинка мягко притормозила у самой земли. Улыбающийся китаец в синей униформе протянул им три черно-серебристых прямоугольника.
— Что это? — Ева вертела в руках картонку с цифрами 08.08.08.
— Сегодня восьмое августа 2008 года, а восьмерки в китайской нумерологии означают счастье и процветание.
— Ага, и в русской нумерологии тоже — сегодня в России будут тысячи свадеб, — Ева протянула все картонки Марусе. Та старательно уложила их в свою маленькую сумочку и радостно побежала гонять сингапурских голубей. Андрей проводил ее взглядом — площадка была огорожена, далеко убежать девочка не могла.
— И все же, — сказал он, чувствуя, что повисшее между ними напряжение требует продолжения разговора, — почему ты вдруг засобиралась в Москву? Что-то произошло?
— Да нет, — Ева закусила нижнюю губу, — в общем-то, ничего… просто я чувствую себя бездельницей. Приближается решающая фаза эксперимента, а я торчу где-то в Азии, за тысячи километров от…
Она замялась, видимо, не зная, как закончить фразу. Андрей пришел ей на помощь.
— От своих морлоков? От этих ошибок эволюции? Ты что, собралась променять общество любимого мужа и обожаемой дочки на каких-то вонючих волосатых полуобезьян?
Гумилев старался, чтобы его слова прозвучали шуткой, но брезгливость, которую он испытывал по отношению к «подопытным кроликам» своей жены, скрыть было трудно.
Ева, конечно, почувствовала это и мгновенно завелась.
— Андрей, я же много раз объясняла тебе! Они не обезьяны! Это уникальный пример обратной эволюции…
Гумилев вздохнул.
— Послушай, милая, не надо делать из меня идиота. Эволюция — хоть прямая, хоть обратная — требует миллионов лет. Ну, хорошо, допустим, не миллионов, а сотен тысяч. Ладно, уговорила — просто тысяч. Но твои морлоки появились в тайге совсем недавно. О какой эволюции может идти речь? Просто деградация в условиях изолированной микрогруппы…
— Какие слова мы знаем! — теперь Еву уже было не остановить. — А ты можешь себе представить, что науке известны десятки подобных изолированных мини-социумов и ни одного, в котором происходят такие процессы, как в обществе морлоков? Это рай для антропологов! Правда, антропологам не дают Нобелевскую премию…
— А жаль, — Гумилев безуспешно пытался вернуть разговор в шутливое русло. — Лишний миллион нам бы совсем не помешал…
Его жена была фанатиком науки. К сожалению. А может быть, к счастью. Андрей Гумилев, женатый на Еве уже семь лет, до сих пор не мог разобраться, как относиться к ее увлечению или, правильнее сказать, страсти.
Жены и подруги других «членов клуба» — немногочисленного и замкнутого сообщества российских миллиардеров — были совсем другими. Подруги в основном были модельными красотками, чьи достоинства исчерпывались длиной ног, миловидностью лица и актерским мастерством в постели. Жены в большинстве своем напоминали Андрею объекты долгосрочных инвестиций — в пластическую хирургию, образование, имидж, раскрутку в качестве писательниц, художниц или дизайнеров. В отличие от подруг, жены были, как правило, неглупыми и порой даже способными на искренние чувства. У одного олигарха, покинувшего Россию в начале двухтысячных, жена и вовсе была чудесной интеллигентной девочкой, закончившей консерваторию по классу виолончели. Но таких, как Ева, Андрей не встречал «в клубе» никогда.
Ева была влюблена в свою науку. Дисциплина, которой она занималась, находилась на стыке биологии и антропологии, официального названия у нее еще не было. Поэтому кандидатскую диссертацию Ева защитила как биолог, а статьи ее печатались в основном в антропологических журналах.
Красивая и умеющая стильно одеваться, Ева была, однако, совершенно безразлична к шопингу. Любая другая на ее месте стремилась бы повторить подвиг Даши Жуковой, потратившей в одном бутике сто пятьдесят тысяч евро, за что ее бойфренд якобы блокировал ей кредитку (история эта, как, смеясь, рассказал Гумилеву сам бойфренд, была выдумана журналистом, которому сто пятьдесят тысяч евро, очевидно, представлялись немыслимой суммой). Ева никогда не просила у мужа денег на наряды и украшения — только на финансирование ее научных исследований и экспедиций. И Андрей, сделавший себе имя и состояние на новых технологиях и уважавший людей науки, никогда ей в этом не отказывал.
Но, подписывая любые сметы, он был против того, чтобы его жена сама отправлялась в далекие экспедиции. Во-первых, потому, что не хотел отпускать от себя любимого человека, чье присутствие было необходимо ему, как воздух. Во-вторых, потому, что свято верил: идти напролом, совершать открытия и подвергать себя риску — дело мужчин. Место женщины в доме, и это вовсе не должны быть пресловутые киндер, кюхен, кирхе. Тем более если под рукой всегда многочисленный штат из поваров, горничных и нянь. Хочешь заниматься наукой — пожалуйста! Он, Андрей, готов обеспечить любимой жене все условия. Но зачем куда-то уезжать?
А Еве, как назло, не сиделось на месте.
Последний раз она уезжала в тайгу весной и провела там целый месяц. Андрей тяжело переживал отсутствие жены, к тому же Маруся, очень любившая Еву, постоянно донимала его вопросами о том, когда же вернется мамочка. Ева вернулась в Москву в начале июня, радостная, переполненная эмоциями и впечатлениями, но, как показалось Андрею, немного отстраненная. Он не хотел думать — «чужая», но ощущение невидимой преграды, возникшей между ним и Евой, порой было очень сильным.
Ева как будто была и с ним, и не с ним. Где-то очень далеко, может быть, в тайге, а может, в таинственных, одной лишь ей ведомых мирах.
Иногда эта невидимая стена исчезала, и Ева становилась прежней — нежной и чувственной. Порой в такие моменты она даже как будто пыталась загладить свою вину: льнула к Андрею, смотрела на него влюбленными глазами шестнадцатилетней девчонки, ловила каждое его слово… В те редкие минуты, когда они были вдвоем, Андрей чувствовал, что Ева словно растворяется в нем. Когда она его целовала, весь ее мир состоял только из этого поцелуя. Не существовало ни проблем, ни других дел, ни других людей. Весь мир принадлежал им двоим, а они принадлежали друг другу.
И к Марусе Ева стала относиться как-то иначе — она постоянно тискала ее, обнимала, зацеловывала, наряжала и развлекала, оставляя няню практически без работы. Прежде Ева была против «телячьих нежностей» и не раз повторяла мужу, что он чересчур балует любимую дочку. При этом сам Андрей не раз замечал, что Еве некомфортно в маске «строгой воспитательницы». Вернувшись из тайги, Ева решительно выбросила эту маску: она постоянно возилась с Марусей, заплетала ей косички, играла в веселые игры, которые сама же придумывала на радость малышке, заваливала ее подарками, распевала с ней песенки, не стесняясь няни и горничных. Всему этому можно было бы только радоваться, если бы не легкая тень грусти, набегавшая порой на лицо Евы в разгар возни с дочкой. Как-то Андрей поднялся в кабинет Евы и увидел жену сидящей в кресле напротив огромного панорамного окна, из которого открывался чудесный вид на окруженное лесом озеро. Маруся, удобно устроившись на коленях у матери, увлеченно нажимала кнопки какой-то видеоигры. Ева гладила ее по голове своей тонкой изящной ладонью, и то, как она это делала, почему-то встревожило Андрея. В движении пальцев, перебиравших золотистые локоны Маруси, было что-то невыразимо печальное. Андрей замер в дверях, боясь пошевелиться. Ему показалось, что он присутствует при какой-то очень важной сцене, не предназначенной, однако, для его глаз. Он сделал шаг назад, и пластинка португальского дуба, которым был выложен пол в кабинете, скрипнула под его весом. Вращающееся кресло медленно повернулось к нему. Ева улыбалась, но в уголках ее глаз что-то подозрительно поблескивало. Андрей сделал вид, что ничего не заметил.