— Ему не хватает лёгкости, а совсем не ума, — сказала как-то м-ль де Ла-Моль отцу, пошучивая с ним по поводу ордена, который он раздобыл Жюльену. — Мой брат просит его у вас полтора года. А ведь он де Ла-Моль!..
— Да, но Жюльен способен проявить неожиданную находчивость, чего никогда не случалось с де Ла-Молем, о котором вы говорите.
Доложили о приходе герцога де Реца.
Матильду вдруг одолела непреодолимая зевота; стоило ей только его увидеть, как она сразу почувствовала, что опять видит всё ту же старинную золочёную мебель, все тех же неизменных завсегдатаев отцовской гостиной. И она представила себе невыносимо скучное существование, которое опять начнётся для неё в Париже.
А на Гиерах островах она скучала о Париже!
«И ведь мне всего девятнадцать лет! — думала она. — Самый счастливый возраст, как говорится в этом хламе с золотыми обрезами». Она поглядела на десяток новеньких томиков стихов, скопившихся на консоли в гостиной за время её путешествия в Прованс. На свою беду, она была много умнее всех этих господ де Круазнуа, де Келюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Она представила себе всё, что они будут говорить ей о прекрасном небе Прованса, о поэзии, о блаженном Юге и так далее, и так далее.
Её прекрасные глаза, в которых застыла беспредельная скука и, хуже того, полная безнадёжность найти хоть какую-нибудь радость, остановились на Жюльене. Этот по крайней мере был не совсем такой, как все остальные.
— Господин Сорель, — сказала она отрывистым, нетерпеливым тоном, каким говорят молодые женщины высшего круга и в котором нет решительно ничего женственного, — вы будете сегодня вечером на бале у господина де Реца?
— Мадемуазель, я не имел чести быть представленным господину герцогу (можно было подумать, что эти слова и титул раздирали рот этому гордецу-провинциалу).
— Он поручил моему брату привезти вас к нему. Так вот, если вы там будете, вы расскажете мне подробно об этом имении в Вилькье: мы подумываем, не поехать ли туда весной. Мне хочется знать, пригоден ли замок для жилья и так ли хороши окрестности, как говорят. Ведь слава часто бывает и незаслуженной.
Жюльен не отвечал.
— Приезжайте на бал вместе с братом, — добавила она очень сухо.
Жюльен почтительно поклонился. «Итак, даже на бале я обязан отдавать отчёты всем членам этой семьи. Однако ведь мне как раз и платят за то, что я управляю их делами». Его раздражение добавило к этому: «Бог их знает, не попаду ли я ещё впросак, сказав дочке что-нибудь такое, что не будет совпадать с планами отца, сына и маменьки. Ведь это настоящий двор самодержавного властителя. Здесь надо быть полным ничтожеством, а вместе с тем не давать никому повода для жалоб».
«Вот уж не нравится мне эта долговязая девица, — подумал он, провожая взглядом м-ль де Ла-Моль, которую позвала мать, пожелавшая представить её каким-то дамам, своим приятельницам. — И как она старается превзойти все моды: платье у неё совсем сползает с плеч... Она ещё бледнее, чем была до своего путешествия... А волосы совсем бесцветные, до того белые... прямо, можно сказать, просвечивают насквозь... А сколько высокомерия в её манере здороваться, в этом взгляде, — скажите, какие царственные жесты!»
Мадемуазель де Ла-Моль окликнула своего брата в ту минуту, когда он выходил из гостиной.
Граф Норбер подошёл к Жюльену.
— Дорогой мой Сорель, — сказал он ему, — где мне вас поймать в полночь, чтобы нам с вами поехать на бал к господину де Рецу? Он мне поручил непременно привезти вас.
— Я очень хорошо знаю, кому я обязан столь великой милостью, — отвечал Жюльен, кланяясь чуть ли не до земли.
Вежливый и даже предупредительный тон Норбера не давал повода для придирок дурному настроению Жюльена, и он придрался к собственному ответу на это любезное приглашение. Ему померещился в нём оттенок низости.
Приехав вечером на бал, он был поражён необычайным великолепием особняка де Реца. Двор, куда въезжали экипажи, был словно шатёр: над ним был натянут громадный тент из алого тика в золотых звёздах; это было просто изумительно. А под шатром весь двор был превращён в настоящий лес из апельсиновых деревьев и олеандров в цвету. Кадки этих деревьев были зарыты так глубоко, что казалось, деревья растут из земли. Дорога, по которой подъезжали экипажи, была усыпана песком.
Всё это, вместе взятое, показалось нашему провинциалу чем-то поистине необычайным. Он не имел ни малейшего представления о подобной роскоши; его потрясённое воображение мигом унеслось за тысячи лье от всяких мрачных мыслей. В карете, когда они ехали на бал, Норбер весело болтал, а Жюльену всё представлялось в чёрном свете, но едва только въехали во двор, они поменялись ролями.
Внимание Норбера привлекали главным образом какие-то мелочи, на которые посреди всего этого великолепия, очевидно, не обратили внимания. Он оценивал стоимость каждой затеи, и Жюльен видел, что, по мере того как общий итог возрастал, его спутника начинало разбирать нечто вроде зависти, что он злится.
Очарованный, восхищённый и чуть ли не оробевший от этих слишком сильных ощущений, Жюльен вошёл в первую залу, где уже начались танцы. Все стремились к дверям второй залы, и там образовалась такая толпа, что пробиться не было возможности. Эта вторая зала была убрана в стиле гренадской Альгамбры {145} .
— Царица бала! Бесспорно, нельзя не согласиться, — произнёс какой-то молодой человек с усиками, чьё плечо довольно крепко упиралось в грудь Жюльена.
— Мадемуазель Фурмон, которая всю эту зиму была у нас первой красавицей, — подхватил его сосед, — чувствует, что ей придётся отступить на второе место. Посмотри, какой у неё странный вид.
— Да, все усилия прилагает, чтобы понравиться. Смотри, какая прелестная улыбка, вот сейчас, когда она идёт в кадрили. Клянусь честью, неподражаемо.
— А мадемуазель де Ла-Моль и виду не подаёт, что её радует эта победа, которую она отлично сознаёт. Можно подумать, что она боится понравиться тому, с кем говорит.
— Великолепно! Вот истинное искусство пленять.
Жюльен тщетно силился разглядеть Матильду: семь или восемь мужчин, все гораздо выше его, окружали обольстительницу.
— А ведь в этой благородной сдержанности тоже немало кокетства, — промолвил молодой человек с усиками.
— А эти громадные голубые глаза, как медленно они опускаются в тот самый момент, когда кажется, что они уже вот-вот себя выдадут! — подхватил сосед. — Нет, честное слово, ничего искусней и вообразить нельзя!
— Погляди, как рядом с ней красавица Фурмон стала вдруг какой-то совсем неприметной, — сказал третий.
— Этот сдержанный вид словно говорит вам: сколько радости я подарила бы вам, будь вы человеком, достойным меня!
— Но кто может быть достоин божественной Матильды? — сказал первый. — Разве какой-нибудь принц королевской крови, статный красавец, умник, герой, отличившийся в войне, и при всём том не старше двадцати лет.