— В вас нет этого французского легкомыслия; и вы понимаете принцип полезного.
Как раз за два дня перед этим Жюльен видел «Марино Фальеро», трагедию Казимира Делавиня {154} .
«Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо {155} куда больше характера, чем у всех знатных венецианцев? — говорил себе наш возмутившийся плебей. — А ведь всё это были люди родовитые, и их родословную можно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогда как вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина де Реца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этих благородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности, совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имя Израэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями того или иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, на которое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум и тот теряет своё могущество.
Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудь помощником прокурора, да и то вряд ли.
Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром, потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал {156} . Мирабо тоже продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагу ступить из-за нищеты, как Пишегрю {157} . Только один Лафайет {158} никогда не воровал. Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?» На этом вопросе Жюльен запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал «Историю революции».
На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и дело возвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой.
«Действительно, выходит так, — сказал он себе после долгого раздумья. — Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда не выкинули с такой лёгкостью. А это были дети; они важничали, разглагольствовали... как я!» — вдруг вскричал Жюльен, точно внезапно проснувшись.
«Что я сделал такого трудного, что давало бы мне право судить этих несчастных, которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похож на человека, который, вставая из-за стола, кричит: “Завтра я не буду обедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, как сегодня!” Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?.. Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!..» Эти высокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, которая неожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечён своими мыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов, Мирабо, Карно {159} , которые сумели не дать себя победить, что, подняв глаза, остановил свой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, не поклонившись ей и почти не видя её. Когда наконец эти большие, широко раскрытые глаза обнаружили её присутствие, взгляд его потух. М-ль де Ла-Моль с горечью подметила это.
Напрасно придумала она попросить его достать ей том «Истории Франции» Вели {160} , стоявший на самой верхней полке, что заставило Жюльена пойти за большой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу, нашёл книгу, подал её Матильде, но всё ещё был не способен думать о ней. Унося лестницу, Жюльен стремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечного шкафа; осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он наконец очнулся. Он поспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым и действительно был вежливым, но и только. Матильда ясно видела, что она ему помешала и что ему доставляет гораздо больше удовольствия предаваться тем размышлениям, которые его занимали до её прихода, чем разговаривать с ней. Она долго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводил её взглядом. Его восхитил этот контраст: простота её сегодняшнего туалета по сравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицо её почти столь же разительно отличалось от того лица, какое у неё было вчера. Эта молодая девушка, такая надменная на бале у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-то почти умоляющим взглядом. «Пожалуй, это чёрное платье, — подумал Жюльен, — ещё больше подчёркивает красоту её фигуры. У неё поистине царственная осанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, что означает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости».
Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья. «Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодня утром. Бог знает, что я там написал или пропустил по рассеянности». В то время как он, стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг услышал рядом с собой шелест шёлкового платья; он быстро обернулся: м-ль де Ла-Моль стояла в двух шагах от стола; она смеялась. Жюльена охватило чувство досады: его прерывали второй раз.
Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего не значит для этого молодого человека; смех её был притворным, она старалась скрыть своё замешательство, и это ей удалось.