«К чему это он клонит?» — подумала м-ль де Ла-Моль.
— Она живёт счастливо, — продолжал граф Альтамира, — и жила так же недурно и в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Я тогда скрывался у неё, в её имении около Антиб. Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнён, она заплясала от радости.
— Да что вы! — вырвалось у потрясённого Жюльена.
— Таков дух приверженности к своей партии, — возразил Альтамира. — Никаких подлинных страстей нет в девятнадцатом веке. Потому-то так и скучают во Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякой жестокости.
— Тем хуже! — сказал Жюльен. — Уж если совершать преступления, то надо их совершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хоть чем-нибудь можно оправдать, так только этим.
Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это её достоинству, протиснулась вперёд и стала почти между Жюльеном и Альтамирой. Её брат, которого она держала под руку, привыкнув повиноваться ей, смотрел куда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия, делал вид, что их задержала толпа.
— Вы правы, — сказал Альтамира. — Всё делается без всякого удовольствия, и никто не вспоминает ни о чём, даже о преступлениях. Вот здесь, на этом бале, я могу показать вам уж наверно человек десять, которые на том свете будут осуждены на муки вечные как убийцы. Они об этом забыли, и свет тоже забыл [152] .
Многие из них готовы проливать слёзы, если их собачка сломает себе лапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестно выражаетесь в Париже, засыпают цветами, нам говорят, что в их груди соединились все доблести благородных рыцарей, и рассказывают о великих деяниях их предков, живших при Генрихе IV. Но если, невзирая на усердные старания князя Арачели, меня всё-таки не повесят и если я когда-нибудь получу возможность распоряжаться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать в обществе восьми или десяти убийц, людей весьма почтенных и не знающих никаких угрызений совести.
Вы да я — только мы двое и будем не запятнаны кровью на этом обеде, и, однако же, меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как лютого изверга, кровожадного якобинца, а вас будут презирать как простолюдина, втершегося в порядочное общество.
— Совершенно верно! — сказала м-ль де Ла-Моль.
Альтамира взглянул на неё с удивлением. Жюльен не удостоил её взглядом.
— Заметьте, что революция, во главе которой я очутился, — продолжал граф Альтамира, — не удалась только по той единственной причине, что я не захотел снести долой три головы и раздать нашим сторонникам семь или восемь казённых миллионов, лежавших в сундуке, ключ от которого был у меня. Мой король, которому сейчас не терпится меня повесить и с которым до этого восстания мы были на ты, пожаловал бы меня своим королевским орденом первой степени, если бы я снёс эти три головы и роздал бы казённые деньги, потому что тогда я добился бы по меньшей мере хоть половинного успеха и страна моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию... Так уж оно на свете заведено: это шахматная игра.
— Но тогда, — с загоревшимся взором возразил Жюльен, — вы ещё были неопытны в игре, а теперь...
— Я бы срубил эти головы, — это вы хотите сказать? И не стал бы разыгрывать жирондиста {153} , как вы мне заметили на днях?.. Я с вами поговорю об этом, — грустно ответил Альтамира, — когда вы убьёте человека на дуэли; а ведь это куда менее гнусно, чем отдать его в руки палача.
— Ну, знаете! — сказал Жюльен. — Если идёшь к цели, нечего гнушаться средствами. Если бы, вместо того чтобы быть ничтожной пылинкой, я имел какую-то власть в руках, я бы отправил на виселицу троих, чтобы спасти жизнь четверым.
Глаза его вспыхнули убеждённой решимостью и презрением к жалким человеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом с м-ль де Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение, вместо того чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, ещё возросло.
Матильда почувствовала себя глубоко уязвлённой, но она уже была не в силах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата.
«Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, — сказала она себе. — Выберу сейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало постараюсь стать центром внимания. Да вот, кстати, прославленный наглец, граф де Фервак». Она приняла его приглашение, и они пошли танцевать. «Посмотрим, кто из нас сумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться над ним, надо заставить его говорить». Вскоре все, принимавшие участие в кадрили, танцевали только для соблюдения приличий. Никому не хотелось упустить ни одного из острых словечек, которыми Матильда парировала замечания графа. Г-н де Фервак был в замешательстве, у него было наготове сколько угодно галантных фраз, но никаких мыслей; он корчил недовольные мины. Матильда была раздражена, она была беспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала до утра и наконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних сил не переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она не могла его презирать.
Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьянён музыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью, а больше всего — своим собственным воображением: мечтами о славе для себя и свободе для всех.
— Какой чудесный бал! — сказал он графу. — Просто не налюбуешься. Чего тут только нет!
— Мысли, — отвечал Альтамира.
И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее, что его по долгу вежливости старались скрыть.
— Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да ещё мысль, взлелеявшая заговор!
— Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидят мысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета — вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шутках есть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется, один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как и Беранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь стоит в смысле ума, конгрегация отдаёт в руки исправительной полиции, и так называемые порядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самое главное — соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военной храбрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу во Франции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-то изобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудь неосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным.
Тут коляска графа, отвозившая Жюльена, остановилась перед особняком де Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамира преподнёс ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души: