Маленькая, черная с металлическим отливом курица забрела на клумбу с табаком и настурцией. Озабоченно квохча, она присела среди цветов, подергивая хвостом. Когда курица, продолжая взволнованно кудахтать, встала, на земле осталось зеленоватое, в коричневую крапинку яйцо.
– Ух ты! – сказал человек в маске.
Воровато покосившись на окно, он скользнул к клумбе, схватил яйцо и сунул в карман. С сожалением посмотрел на кур, выбрался на дорогу и, пригибаясь и ловко прячась в высоком бурьяне, принялся догонять путников.
Цыпленок в руках Ван Вогта забил крыльями, и по подвалу, как вздох, прокатился легкий ветер.
– Дедушка? – окликнул Ван Вогт и склонил голову, прислушиваясь. Цыпленок затих, повиснув вниз головой и затянув глаза сизой пленкой. – Дедушка! – повторил Ван Вогт и заулыбался, когда пламя свечей ритмично задрожало.
– Я сделал, как ты говорил, – сказал он. – Барон с девчонкой идут. Ящерица с ними. У нас ведь все получится, правда? И знаешь, мне кажется, он не станет нам мешать. Он уже привык. Как только он поймет, что надежда мешает стать ему богом, он просто отойдет в сторону и даст завершиться начатому.
По подвалу снова пронесся вздох, послышался тихий, довольный смех. Ван Вогту показалось, что его обдало горячим запахом жареной селедки и апельсиновых корок, рассыпанных по крышам кофейных зерен и морской воды. Ван Вогт задул свечи и с парализованным от страха цыпленком в руке вернулся на кухню. Засунув полуживую птицу в раковину, он вошел в комнату и присел за стол, задумчиво подбрасывая на ладони мешочек с гадальными ракушками. Лицо у него было виноватое и слегка испуганное – он еще ни разу не пытался обманывать души предков. Но если дед пытается перехитрить самого Самеди – то почему бы внуку не слукавить слегка перед дедом?
Из-за двери донеслось суматошное хлопанье крыльев. Ван Вогт, спохватившись, схватил предназначенный для игуаны нож, вскочил и бросился на кухню.
В конце концов, я сделал почти все, что надо, думал Ван Вогт, разделывая цыпленка и переворачивая шипящие на сковородке куски курятины.
Герберт едва продрал глаза. Судя по солнечным лучам, плясавшим по стене, дело шло к полудню. В ужасе схватив часы, Герберт окончательно убедился, что безнадежно проспал. Он пулей выскочил из кровати, рванул на кухню и застыл, наткнувшись взглядом на оплывшие свечи. Одна из них была тонким слоем размазана по стенке подсвечника. Жуткое видение Гая, хлещущего расплавленный парафин, возникло перед глазами; за ним мутной волной нахлынули остальные картины прошлого вечера. Герберт, поджав губы, осел на стул и бессмысленно колупнул пальцем скатерть.
Неудивительно, что он проспал! Герберт вспомнил, как долго лежал в кровати, вздрагивая от каждого шороха, не в силах заснуть, – и наконец, подкрепившись каплей виски, набрал номер Элли. Не то чтобы из беспокойства – просто восстановить равновесие. Во произошедшем была какая-то пугающая, парализующая неправильность, из-за которой мир казался непредсказуемым и абсурдным, как во сне. Разговор с Элли должен был вернуть все на свои места, перечеркнуть бредовый вечер, будто его и не было, – но вместо этого Герберт нарвался на Клауса.
Он надрался после того, как положил трубку. Голова кружилась от виски – и это было хорошо; во всяком случае, лучше, чем когда она кружится от бесконечного падения в кроличью нору. Жаль, что спьяну не сообразил навести порядок: не осталось бы следов – и, глядишь, можно было бы считать случившееся сном, а там, может, само бы все наладилось… Герберт тяжко вздохнул и сморщился от запаха перегара.
Первым делом он позвонил на фабрику, сказался больным и почти не соврал. В аптеке никто не отозвался, а вот в музее ответили тот час же. Удивляясь деловитому шуму на заднем плане, Герберт попросил незнакомый мужской голос позвать к телефону Гая; в ответ мужчина принялся выспрашивать, кто ему звонит, так напористо, что Герберт испуганно бросил трубку. Поколебавшись, он позвонил Гаю домой; никто, конечно, трубку не поднял.
В полном расстройстве Герберт вышел из дома. В знакомом кафе, где успокаивающе-привычно пахло жареной картошкой, ему принесли завтрак и утреннюю газету. Прочитав ее, Герберт окончательно впал в недоумение. Первую полосу занимал репортаж об ограблении музея. Корреспондент в полном восторге расписывал разгромленные витрины, лужу крови посреди зала и обморок обнаружившей все это уборщицы. Предполагали, что кровь принадлежит смотрителю, которого никто не видел со вчерашнего дня («Я видел», – подумал Герберт и содрогнулся). Первичный осмотр показал, что пропал экспонат, доставленный только вчера: сосуд, предположительно содержащий препарат из лаборатории Доктора Анхельо…
– То есть банка с тухлой рыбой, – прокомментировал Герберт и с хлюпаньем втянул в себя остатки кофе.
– И поджарьте к ней рыбки, – как нарочно проблеяли за соседним столиком.
Герберта затошнило. Бросив газету, он выбрался на улицу и встал посреди тротуара, не зная, что делать дальше. Оглядевшись, он приметил телефон-автомат. Рядом притулилась со своими ведрами цветочница. Нащупав мелочь, Герберт вошел в будку, но монеты не пригодились – в аптеке снова никто не отзывался. Герберт вышел на улицу, сердито грохнув дверцей.
– Ну и дела, – вздохнул он.
– Что, трубку не берет? – вмешалась цветочница. – А вы все равно хризантем возьмите, девушки любят хризантемы…
– Оранжевые? – спросил Герберт.
– Желтые, оранжевые, лиловые, – закивала цветочница, – некоторые целыми охапками берут.
– Я видел, – угрюмо ответил Герберт, смутно припоминая типа в кожаном плаще, и замялся. – А знаете что – дайте букетик, – решился он. В конце концов, можно будет оставить на пороге, подумал Герберт. Вместе с запиской – извиниться за вчерашнее… Элли ведь наверняка обиделась.
Аптека была заперта, и дверной колокольчик напрасно надрывался в тишине. Отчаявшись звонить, Герберт хотел уже уйти, когда вспомнил про черный ход. Клаус вечно забывал запирать его, и Элли в детстве часто сбегала через задворки, когда отец запрещал ей поучаствовать в какой-нибудь сомнительной затее мальчишек. Обойдя аптеку и оглядевшись по сторонам, Герберт махнул через забор. Пригибаясь, он пересек задний дворик, заросший бурьяном, в котором мелькали пустые склянки. Привычки Клауса не менялись годами: дверь отворилась от легкого толчка. Помявшись на пороге, Герберт все-таки набрался решимости войти в дом.
– Есть кто-нибудь? – окликнул он.
Не дождавшись ответа, Герберт поднялся наверх. Комната Элли была пуста, постель – тщательно застелена. Пахло тухлой водой. Герберт обалдело поглядел на вазу, лежащую на полу, и педантично разложенные в рядок завядшие хризантемы. Вспомнилось, как ночью Клаус жаловался на перевернутые цветы. Значит, разговаривал из комнаты Элли? Говорил, что она спит, а сам в это время сидел на ее кровати? Плохо понимая, что делает, Герберт положил рядом свой букет и направился к кабинету Клауса.
Итак, аптекарь соврал. Ночью Герберт сделал вид, что поверил ему, потому что не хотел лишних хлопот, но обманывать себя и дальше не получалось. Элли не возвращалась домой. Герберта охватило раскаяние. Она пришла за помощью и поддержкой, расстроенная ссорой с отцом (о причинах этой ссоры Герберт старался не думать), а он попросту выгнал ее в ночь… Но не одну же! Гай не мог не проводить ее домой. Или мог? Куда они оба пропали? Герберт понял, что вот-вот начнет ревновать свою девушку к лучшему другу, и попытался взять себя в руки. Стоп. Но ведь Гай вчера тоже был какой-то странный, и это происшествие в музее…