– Как в протоколе.
– Нет, так представляли героинь в романах девятнадцатого века.
– Чем же вы занимаетесь?
– Как ни странно, учусь. На литературных курсах.
– Верю, – Анна улыбнулась.
– Еще бы сказали, как Станиславский: не верю. Зачем мне говорить о себе неправду?
– Вы смешной и какой-то наивный. И я не привыкла к вашей интонации. Вы меня простите, я в последнее время так много общалась с людьми, которые привыкли обманывать…
– Не общайтесь.
– По-моему, это уже невозможно.
Тенишев вспомнил ее отца-иностранца и осекся – опять он лезет со своими советами. Словно оправдываясь, он сказал:
– Я вот часто ловлю себя на том, что сам себя обманываю. Так что мы с вами похожи.
– Ну что вы! Это несоизмеримо. Как свобода и… несвобода.
Они подошли к знакомому подъезду.
– Знаете что, а ведь я могу пригласить вас зайти? Мы очень давно знакомы, и если вы не торопитесь…
Дверь была тугой, и чтобы, когда она закрывалась, не ударило картину, Тенишев держал ее перед собой. Дверь толкнула его в спину.
Когда Анна зажгла свет, Тенишев сказал:
– Я вижу этот свет второй раз. В первый раз я видел его с улицы.
Анна улыбнулась:
– Вы странный человек. Замечаете то, что другому и в голову не пришло бы.
– А я такой и представлял старую московскую квартиру: везде вещи, вещицы и много ткани – покрывала, скатерти, портьеры.
– И много-много пыли?
– Тишины. Вещи любят тишину. Я однажды зашел в дом-музей Станиславского ночью – мой однокурсник там сторожем работает – и прошел по коридору. А в это время пришли проверять, как он сторожит. Мне пришлось войти в какую-то комнату и встать за шкафом. Я чуть с ума не сошел: мне показалось, что все вещи взволновались, внутренне напряглись от моего присутствия, от вторжения в их царство тишины.
– Какой вы впечатлительный. Но в квартире все по-другому. Я люблю иногда ночами, не включая свет, стоять у окна и смотреть на улицу. Раньше любила.
– А сейчас?
Анна пожала плечами.
Зазвонил телефон. Анна стояла и ждала, пока прекратятся звонки. Тенишев почувствовал, как она волнуется.
– Знаете что. Если вы не устали стоять там, во дворе, может быть, пойдем куда-нибудь? Я вам покажу одно шумное заведение.
Анна посмотрела на телефон.
– А что. Так будет лучше. Не хочу слушать эти звонки.
Подавая Анне пальто, Тенишев почувствовал запах ее волос. Он мог бы сказать, что таким и представлял его себе, но, конечно, промолчал.
Они перешли улицу Горького по подземному переходу, переулками вышли к Патриаршим прудам, и Тенишев подумал: если бы он гулял один, то шел бы этой дорогой. Анна спросила:
– О чем вы молчите?
– Выпал снег. Мне всегда в такое время кажется, что и там, наверху, его стало больше.
– Вы всегда думаете о таких вещах – ну, необычных? Снег как снег, люди не замечают его, а вы уноситесь в своих мыслях куда-то вверх, в темноту, где и не видно ничего.
– Иногда мне кажется, что я вообще ни о чем не думаю. Не спрашиваю себя, не отвечаю. И чувствую себя виноватым перед молчаливыми словами, словно они попали к нерадивому хозяину.
– Ну что вы, я думаю, им повезло, вашим словам, с хозяином. Только отпускайте их все же на волю.
Тенишев улыбнулся:
– Заступаетесь за обиженных? Но они тоже хороши – бывают непослушными, капризными, как дети.
– Еще скажите: они первые начали.
– Может быть. Слова-провокаторы. Покажутся самые смелые, назовут себя, а остальные спрячутся, онемев в нерешительности. – Тенишев остановился, как опомнился. – Какие глупости я говорю. Свои глупости. Первый признак ненормальности – говорить только о своем.
– А мне интересно. Значит, не глупости. Снег опять пошел.
Анна провела рукой по его волосам и смотрела, как на ладони тают снежинки. Тенишев замер от этого жеста – так легко и свободно Анна сделала это движение рукой. До этого были только слова, и вдруг Тенишев увидел близко ее лицо. Он смотрел на ее ресницы сверху, и они казались закрытыми, с дрожащими капельками растаявшего снега. Он хотел дотронуться до них, но не мог.
Анна взяла его под руку, Тенишев делал шаги покороче, подстраиваясь под ее походку. Странное ощущение – что его напряжение вдруг забрала себе эта девушка, – словно разрешило ему молчать, и это молчание успокаивало, превращаясь в ожидание чего-то непонятного, зовущего впереди.
Они сели на скамейку и стали смотреть на разноцветную толпу, клубящуюся на ярко освещенном катке. Играла музыка.
– Похоже на праздник. Праздник нормальной жизни. – Анна протянула руку под падающие снежинки.
– И я подумал об этом. – Тенишев взял ее руку. – Какая маленькая и холодная. Замерзла?
– А… ты?
– Тоже. – Тенишев улыбнулся. – А я думал, как мы перейдем на «ты», как я буду тебя называть по имени. Мне кажется, я буду еще долго произносить его про себя, молча. А ты знаешь, как раз на этой скамейке сидел Воланд, и я никогда, гуляя здесь, почему-то на нее не садился. Может быть, и сейчас он нас слушает? А я глупости говорю. И ты замерзла. Надо пойти в это место, которое я не очень люблю, но там тепло, шумно, и от этого шума потом можно будет выйти опять на холодную улицу…
Он говорил торопливо, словно растворяя свои первые слова про ее имя, которые показались какими-то будущими, не из этого вечера. Но уже и прошлое, и будущее клубилось перед ним, как толпа людей на катке, и Тенишев опять почувствовал, что жил уже однажды, как это почувствовал он в начале сегодняшнего вечера, глядя на зеленые листья, покрытые снегом.
– Тебя можно слушать через руку – она вздрагивает при каждом слове, – тихо сказала Анна.
– Как немого, да?
– Как ребенка, – и Анна провела ладонью по его руке.
Тенишев медленно поднял ее руку и поцеловал. Под губами она вздрогнула.
Гардеробщик в Центральном доме литераторов встретил их ворчанием: «В такое время все расходятся, а вы…» – и вдруг, встретившись взглядом с Тенишевым, подмигнул ему.
В Пестром буфете, сдерживая себя в излишней суете, Тенишев усадил Анну за свободный столик в углу и пошел к стойке бара. Принес кофе с коньяком:
– Волнуюсь, как школьник. Даже не спросил, что ты хочешь выпить.
– Как раз это. Кофе и немножко коньяку. Давай только пересядем, хорошо? – И Анна пересела на его стул, спиной к залу.
Она опустила голову, будто не хотела встретиться взглядом с кем-то. Тенишев огляделся. Обычная картина: поднимается и растворяется над столиками сигаретный дым, что-то втолковывают друг другу пьяные собеседники, глядя перед собой в стол. На мгновение мелькнул чей-то взгляд в их сторону – вот того типа, который внешне не отличался от всех, но сидел так, что одновременно видел весь зал.