– Ты… – выдохнула Анна и не договорила, словно боясь произнести следующее слово.
– Не говори, не говори, – шептал он и целовал ее волосы, лицо, почувствовал мокрый вкус слезинки и посмотрел на блестящую дорожку на щеке, осторожно провел по ней пальцем. – Ты плачешь?
– Это у меня блестят глаза в темноте.
Она взяла его руки, поцеловала ладони и прижала их к своим щекам:
– Я согрелась и не чувствую, что стою, ведь говорят же, что не чувствуют ног от радости, но это когда спешат, а я никуда не спешу, только давай сядем, хорошо? И выпьем, я тоже хочу выпить, посмотри, как идет снег за окном…
Анна повернулась за бокалами, Тенишев сел, дрожащими руками открыл бутылку, и переход к таким внешним движениям показался ему ненужным, он оглядывался на окно, и снег под взглядом на мгновение замирал, останавливался.
Анна села напротив, и Тенишев, будто испугавшись, что она будет далеко, притянул ее к себе, посадил на колени и прислонился головой к маленькой мягкой груди.
– Услышал, – он улыбнулся.
– Что?
– Сердце бьется.
Они выпили и поцеловались, и на губах Анны вкус вина был теплее.
– Только ты сегодня не спрашивай меня ни о чем, хорошо? Все осталось там, – Анна кивнула на окно, – мы встретились, никого больше нет, только мы и снег за окном. – Анна словно убаюкивалась. – Еще мне немного налей, так?
Она посмотрела через раскрытую дверь в темноту комнаты, и Тенишев поднял ее на руки.
– Ты уронишь, там темно, ты ничего там не увидишь, – она выскользнула и повела его за собой.
С шорохом падала одежда, он ловил губами ее губы, шептавшие что-то, словно боялся слов, а хотел полностью раствориться в темноте, в ее маленьком горячем теле, и ловил, и ловил ее частое дыхание, наполняясь им до отказа, до взрыва…
Он упал лицом в подушку, как ветка в снег, уже сам не слыша своих бессвязных слов, с затихающими повторениями. Они дышали одинаково, отдыхая в бесконечности быстро нахлынувшего покоя, он осторожно провел рукой по ее лицу и целовал рядом с ладонью, обращая к себе ее дыхание. Они долго лежали, прижавшись друг к другу, и он почувствовал, как снова наполняется силой, которую она принимала в себя, вздрагивая всем телом.
Потом они лежали рядом, обессиленные, и по тому, как она тихонько шмыгала носом, он понял, что она плачет.
– Что ты? – прошептал Тенишев.
– Мне… хорошо. – Она положила руку ему на грудь. – Как сильно бьется сердце. И медленно – почему?
Тенишев улыбнулся:
– Я – робот, я – спокоен.
– А у меня быстро, будто торопится.
Тенишев наклонился и поцеловал ее грудь:
– Успокойся, сердце.
– Вот сейчас и остановится. Что ты будешь делать?
– Ни-че-го.
Он сказал это так неожиданно серьезно, понятно для себя, словно перечеркнул тремя линиями чистый лист бумаги, как жизнь, в которой нет смысла. Так мог сказать, не задумываясь, самоубийца, отказываясь от будущей жизни.
– Какое страшное слово, – помолчав, добавил Тенишев. – Почему-то в последнее время я произношу его по слогам. Наткнешься на это слово и вдруг слышишь, какая за ним пустота.
Анна поняла его, она затаила дыхание и потом медленно проговорила:
– Что же я делаю. Ты… забудь меня завтра, хорошо?
И, словно поняв, что словами уже ничего нельзя исправить, замолчала, тихонько всхлипывая.
Тенишев целовал ее мокрое лицо и шептал:
– Не бойся, не бойся ничего, я забуду, я обязательно забуду.
Анна тихо покачивала головой, словно отрицала что-то:
– Ты же не из этой жизни, не из этой… Откуда ты появился… Я же сразу поняла, что же я делаю…
– Все хорошо, хорошо, я сейчас принесу выпить, и ты уснешь, отдохнешь, ну что ты.
Тенишев тихонько высвободился и поднялся. Он различил рядом с кроватью проигрыватель, нажал на кнопку, опустил иглу на пластинку и приглушил звук. Тихо появлялась музыка.
На кухне Тенишев прислушался. Мелодия показалась знакомой. Чистый голос словно спрашивал себя и одновременно отвечал. Одна и та же фраза звучала неуловимо по-разному, проносясь в одну сторону и возвращаясь к началу. Тенишев машинально отпил из бутылки и вернулся в комнату. «Ich habe genug», – пел голос. Тенишев вспомнил красный шар лампы на полу, лежащую рядом собаку – Данину квартиру. Слова Дани, сказанные тогда: «Об этом нельзя написать».
Он сел рядом с Анной, протягивая ей бутылку.
Она неумело отпила из горлышка и провела по подбородку ладонью. Тенишев выключил проигрыватель.
Утром, стараясь не разбудить Анну, он тихо оделся, на кухне вырвал из блокнота листок бумаги, достал ручку, написал «Анна,» – и задумался. Он так и ушел, оставив на столе листок бумаги с одним именем и запятой, которая ему показалась похожей на странный порог перед пустотой, перед возможными, незвестными словами.
Дома, как только Тенишев разделся, позвонили в дверь. Пришел дворник звать на работу. Тенишев сказался больным и попросил дворника за бутылку убрать и его участок.
Он спал, просыпался, читал подряд все книги, которые были у него, раскрывая их наугад, и чувствовал каждую минуту, что он – непривычен для себя, раздвоился в своем ощущении, как раскрытая книга, и новой его части, неизвестной раньше, стало больше.
К вечеру он вышел на улицу. Прошел мимо людей, стоящих у чеховского дома. Посмотрел на тополь, на ветку, которая уже держала совсем незаметную шапку снега, дошел до дома Анны. Предчувствие, что ее нет дома, заставило его совершенно спокойно позвонить – никто не отозвался. Он бродил по знакомым переулкам, возвращался к ее дому, но почему-то знал, что сегодня ее не встретит.
Прошло несколько дней. Анна исчезла. И чем больше становилась пустота обычной жизни, которая обступила Тенишева со всех сторон, тем больше в нем самом крепла простота и ясность жизни внутренней, связанной с Анной. Он не стыдился того, что называл свои чувства любовью. Это слово впервые стало не чужим, не условно обозначающим приблизительное понятие, к которому он привык, читая книги и досадуя, что автор не постарался описать чувства героя более точно, а воспользовался обычным, принятым среди людей определением, похожим на привычку называть глаза собаки печальными – верно, но не совсем, недостаточно для правды.
«Я люблю», – думал Тенишев, и при этом не возникало у него сомнения или интонации вопроса. Простое и ясное значение этого слова было согласием Тенишева с самим собой, почти забытым, как первые детские воспоминания.
Он жил обычной жизнью: по утрам расчищал снег, завтракал, ходил на лекции, гулял по улицам, читал, – но это была уже не собственная его жизнь, а нетрудная обязанность, исполнение которой позволяло существовать какому-то новому человеку, открывшемуся в Тенишеве. Так в беседе иногда замечал он, что за своими словами скрывает, сам того не желая, собственное понимание темы разговора, и это понимание может быть сохранено только в таком, скрытом за словами, виде. И дело не в неискренности и не в том, что нельзя найти слов, – просто понимание не могло существовать по-другому.