– Но ты же правильно себя ведешь – не обращай на них внимания. Съезди к отцу…
Тенишев почувствовал, что этот совет стал ему комом в горле.
Анна улыбнулась сквозь слезы.
– Да, правильно. Ну их всех… Прости, я тебе испортила настроение.
– Мне? Настроение? Да ты посмотри на эту бутылку! Как она вздрагивает под стук колес! И – никого здесь нет! – нарочито весело воскликнул Тенишев и задернул занавески на окнах.
Утром, когда они вышли из вагона, Тенишеву показалось, что впереди упал невидимый клубок и покатился по знакомой дорожке к автобусной станции, и пока ехали в автобусе по заснеженному шоссе, этот клубок лежал у ног, как согревшийся котенок, ожидая первой остановки. Красное морозное солнце отсвечивало в заиндевевших окнах, Тенишев смотрел через лобовое стекло на пустынную дорогу, которая неторопливо ползла навстречу.
Автобус уехал, и тишина окружила их.
– Там… стояли дома? – спросила Анна, показывая на пустые места, похожие на небольшие поляны, окруженные деревьями.
Тенишев кивнул. Они пошли по тропинке, которая вела в поле – напрямую к уцелевшим домам на дальней улице. Там поднимались к небу несколько ровных дымков от печных труб.
– Так тихо, – сказала Анна. – А вон птица летит!
И Тенишев, услышав слова Анны, глядя на снежное поле, незаметно сливающееся у горизонта с небом, подумал о том, что этому бесконечному пространству принадлежат сейчас только простые и ясные слова. Казалось, он жил долго-долго, словно двигался по дороге в одном направлении, и вернулся, как в детском объяснении округлости земли, в самое начало пути, где впервые удивлялся простоте значений – поле, небо, дым над домом, дальний лес. Словно пройден был первый круг, и жизнь еще должна повториться, с обновленной памятью.
Подойдя к дому, они услышали шаркающие звуки лопаты – отец расчищал во дворе снег. Оставив Анну на заднем крыльце, Тенишев обошел сени и заглянул в первое окно. Мать сидела за столом и раскладывала карты.
Осторожно, чтобы не слышны были шаги, Тенишев отошел от окна и огляделся по сторонам. Дом, забор, скворечник на тонком шесте на фоне чистого неба – все было на своих местах, но странное чувство, что все это возникло из памяти, изменившись, как восстановленное, овладело Тенишевым. Он слышал, как работает во дворе отец, представлял, как стоит в тишине на крыльце Анна и сидит в доме за столом мать, смотрел на скворечник, на неподвижные ветки яблони – и ему казалось, что он попал в новую жизнь, в которой между ним и любым предметом есть невидимое, как стекло, препятствие. Он пытался оживить свой взгляд, но чувства замерли в нем и боялись оторваться.
Тенишев поспешил вернуться к Анне, громко постучал в дверь, чтобы этим звуком, шумом избавиться от странного и страшного ощущения, которое впервые испытал здесь – впервые он приехал сюда из другой жизни, которая уже была отдельной от его дома. И опять ему показалось, что он стучится не только в свой дом, но и в прошлую жизнь.
И первые быстрые минуты встречи, удивленные возгласы родителей, объятия и поцелуи, торопливые шаги и распахнутые двери, – все это повернуло время в обратную сторону, возвращая жизни ее мгновенную узнаваемость.
Он ставит сумки на привычное место на полу у двери, с радостью замечает, что мать целует и Анну, – торопится сразу обойти весь дом и чувствует, как голоса, летящие через комнаты, оживляют их.
Анна не смущена – улыбаясь, она крадется за ним и повторяет все его движения. В дальней комнате, в спальне, она говорит:
– А я думала, здесь должна стоять твоя колыбелька.
Он с удивлением замечает, что в стопке на столе, вперемежку с обычными книгами, почему-то лежат и старые его школьные учебники.
Вздрагивает окно – втягивается воздухом от распахнутой в передней комнате двери. Так оно вздрагивало всю жизнь, и Тенишев в детстве думал, что дом вздыхал при этом – проносимым по комнатам воздухом от раскрытой двери.
Они выходят в переднюю комнату. Анна остается помогать матери накрывать на стол, а Тенишев выходит во двор, к отцу. Отец подзывает его к сараю.
– Слышишь?
За стеной раздается живой шорох.
– Кабанчик. Смех, сынок, но из-за него до меня дошло, – отец крутит пальцем у виска, – что я старый. Сколько у нас скотины всякой перебывало, а сейчас кормлю его и смотрю, и всякие мысли в голову лезут. Жалко. Бывало, задумаешься, все плывет перед глазами – вся жизнь. А то вдруг вспомню кого-нибудь и так удивлюсь: я же этого человека с довоенных лет ни разу не вспоминал. Да и не только людей… Жалко, всего жалко. Ну так что, сынок, завтра утречком разбужу, – отец кивает на сарай.
Тенишев понимает, что отец не может назвать процесс привычным словом – «заколем», например.
– А может, пусть еще побудет?
– Ну куда его выкармливать. Все равно…
Они идут по двору. Раньше отец всегда делился своими планами – какой сарай собирается снести, какой навес надстроить – сейчас он только смотрит на те места, которые остаются без его слов.
Они подходят к бане, открывают дверь. На стенах висят веники, печка заправлена дровами, остается только поднести спичку, и загудит в трубе огонь.
– Позавтракаем, и можешь затапливать, – говорит отец.
Тенишев оглядывается, смотрит на сугроб под яблоней. И вспоминает, как часто падал в этот снег, выскакивая из бани в клубах пара.
Отец берет лопату и сбивает большую сосульку, нависшую над дорожкой. Тенишеву кажется, что само время разбивается на множество осколков и сразу становится прошлым. И в каждом из этих осколков он видит, как они шли с Анной по полю, глядя на дым над крышей, как он стучал в дверь, как они стояли с отцом у распахнутой двери бани. Тенишев по дороге оглядывается на эти разлетевшиеся кусочки льда, как на ушедшие минуты, и ему кажется, что время уже продолжается в подробностях, которые он словно перечисляет про себя: они с отцом возвращаются в дом, умываются, садятся за стол, беседуют за завтраком, он видит спокойные глаза Анны и радуется, что она так быстро привыкла к дому, словно находится здесь не впервые.
Анна разворачивает свою картину, на которой изображены ворота, из-за ворот и веток яблони выглядывает светящееся окно дома. Родители в один голос замечают на заборе живое существо – «кошка» – и все улыбаются.
– Странно, кому я ни показывала эту картину, была одна и та же реакция: всегда замечали кошку, – говорит Анна.
– Ты писала с натуры? – спрашивает Тенишев.
– Нет, представляла. Я мало бывала в деревне, но мне всегда казалось, что за воротами каждого дома таится ожидание.
После завтрака отец приносит старую раму, картина помещается в ней, и даже остаются белые поля.
– Как раз и нужен белый фон, жалко только, что без стекла не обойтись, – взглядывает на Тенишева Анна.