Они вешают картину между окон, одеваются и идут топить баню. Анна неумело чиркает спичками и радуется, когда огонь быстро охватывает сухие щепки.
– Это и есть твой летний кабинет? – выглядывает она в предбанник.
А он уже и сам этому не верит: неужели за этим столом, еще хранящим светлые пятна вина, пролитого, когда они с отцом и Даней выпивали здесь однажды ночью, прошли лучшие часы из тех, которые он когда-либо проводил над листом бумаги? То было время первого освобождения души в написанных словах, которые не научились еще спрашивать его разрешения.
Тенишев говорит об этом Анне, и она спрашивает:
– Тебе сейчас трудно писать?
Он, удивленный таким звучанием вопроса, будто задал его сам, отвечает:
– Это не трудно. Это как игра с чертиком, похожим вот на этот огонь, который не знает, в какую следующую щепку он вцепится. – Тенишев улыбается. – А еще был у меня друг, с которым мы вели долгие беседы и даже просиживали иногда ночи вот в этом предбаннике. Однажды он сказал фразу: «Об этом нельзя написать», – и она стала звучать во мне повторением. Не то чтобы этот человек был искусителем, подсунувшим мне вечное сомнение, нет. Мы понимали друг друга с полуслова, и его слова мне даже казались моими, как и эта фраза.
Тенишев вдруг вскакивает, что-то вспомнив, шарит рукой на высокой, под самым потолком, полке и достает запыленный квадрат сложенных бумаг.
– Странно. Сохранилось. Это его послание ко мне. Хочешь, посмотри, а я пока к родителям схожу.
В доме отец читает газеты, привезенные Тенишевым, мать моет посуду. Мать улыбается:
– Я такой и представляла твою невесту. Умная, красивая. И брюнеточка.
Тенишев удивляется:
– Почему обязательно брюнеточка?
Мать говорит, не переставая хитро улыбаться:
– Мы сейчас и с отцом об этом рассуждали. Он говорит – глупости, а какие же это глупости? Что человеку судьба приготовила, то и будет. А я когда вспомнила твоего друга, с которым вы приезжали, то уже и решила окончательно.
– А при чем здесь Даня? – не понимает Тенишев.
– Тебя всегда тянуло к этой национальности.
– К какой национальности?
– К евреям.
Тенишев замечает про себя, что мать сразу почему-то не сказала это слово, а обошла его – «эта национальность». Он улыбается:
– Ну-ка, ну-ка, объясни.
И мать загибает пальцы:
– Когда ты был маленький и болел, тебя спасли мои подруги, Сима и Роза. Очень они тебя любили. В школе, помню, ты от деревенских все защищал сына директора. В первое время, когда они приехали, дети все дразнили его.
– Да, я это помню. Они бегали за ним и кричали «дубоясень», и я сразу понял, что они смеются над тем, чего не понимают. Он был непохож на них. Я даже этому завидовал. И я еще думал, почему такое слово – «дубоясень». Им был нужен или дуб, или ясень. Это я помню.
– И директор тебя всегда хвалил, не за сына, конечно, просто так. Да и ты его уважал. Потом, в университете, с Даней своим дружил. Я и сейчас, когда карты раскину на тебя, рядом с тобой всегда темная масть – значит, кто-то темноволосый. И сейчас вот – невеста.
– А почему ты решила, что Анна еврейка? Ее отец итальянец.
– Итальянец? – мать, кажется, поражена не значением, а звучанием этого слова.
– Да. Но он уже давно уехал отсюда. Ее мать вырастила.
– Ну, значит, ее мама еврейка.
– Ну и что?
– Конечно, ну и что? Я опять своих подруг вспоминаю – это ж надо, как в жизни все связано. Это же они сказали: раз приснился мальчик и прячется от тебя…
Тут громко кашляет отец и складывает газету. Это воспоминание ему неприятно. Тенишев улыбается:
– Да, мам, я и не думал, что ты так все увяжешь. Интересно.
– От судьбы, сынок, не уйдешь. А видна она не сразу.
Отец достает из буфета бутылку, разливает по стопкам.
– Чтоб баню веселей топить. – И обращается к матери: – Ты бы при невестке свои байки не рассказывала.
Тенишев, замечая, что отец добавил всего одну букву, превратив невесту в невестку, улыбается и чокается с ним.
– А я сейчас и спрошу ее насчет национальности, – он нарочно пугает родителей.
Они испуганно машут руками:
– Ты что? Подумает, что мы ненормальные. Девушка хорошая, сразу видно.
– Несмотря на?.. – ехидничает Тенишев.
Мать смотрит укоризненно:
– Ну что ты над матерью издеваешься. Я уже жалею, что сказала все это.
– Ничего, мне понравилось. Особенно про судьбу. Да, а если бы, например, медсестра в роддоме была украинкой, и в школе я с украинцами дружил, это означало бы, что я к украинцам тянусь? – не удерживается Тенишев.
– Ну кто бы это заметил? Все одинаковые. А евреи все-таки особые.
– Да, наверное, раз ты так считатешь, – говорит Тенишев и выходит.
Он стоит на крыльце и смотрит в небо, щурясь от ослепительного солнца, выглянувшего из-за появившихся откуда-то туч, из которых в это самое время идет легкий снег, трогает стену дома, теплую даже на морозе, и думает, словно говорит кому-то: «Идет снег, и я шел по этому полю совсем недавно. Да, хорошо бы так и написать когда-нибудь – «шел снег, я шел по дороге». Случайные тучи на синем небе, бескрайнее поле, яблони с вытаявшим вокруг стволов снегом – и я – как я здесь оказался, на этом месте? Конечно, приехал, но ведь о своем присутствии здесь сейчас я знаю что-то совсем другое, о чем и думать можно только бессловесно, бессвязно. Почему людям кажется, что из жизни можно взять одну загадку, потом другую, третью, отгадать их и сложить ответы – и вот она, слепилась уже понятная жизнь. А ее нельзя ни разложить, ни понять, как нельзя… например… увидеть Бога».
Он трогает маленькую остренькую сосульку. Она ломается и падает ему под ноги.
«Кто-то вместо меня обязательно сказал бы, что эта сосулька – младшая сестра той, которую сбил отец», – думает Тенишев.
– А где письмо? – спрашивает он у Анны, когда заглядывает в дверь бани.
Анна задумчиво смотрит на огонь.
– Я его сожгла.
– Как? Зачем?
– Оно какое-то злое. Наверное, вы поссорились с другом, когда он его писал? Нет, я не сожгла, конечно. – Анна протягивает сложенные листки.
– Ну и пусть пока полежит на своем месте, потом как-нибудь почитаю. – Тенишев кладет письмо обратно на полку.
Они смотрят на огонь, целуются разгоряченными губами.
– Так хорошо здесь, и кажется, нет другой жизни, – шепчет Анна.
Они идут вокруг дома, Тенишев показывает места, которые он любит здесь, рассказывает о них, смотрят на пролетающий над тучами в синем небе самолет, за которым мгновенно, через маленький струящийся промежуток, застывает след. И Тенишев думает о том, что ни прошлое, ни будущее не имеет скорости, а движется только настоящее время. И как ни странно, настоящее время – это не мгновение, а один день.