Когда Тенишев, напарившись, открывает дверь из бани и клубы видимого холодного воздуха, кажется, должны сбить его с ног, он боится, что сейчас, переждав вхождение холода, в эту дверь вылетит все: воспоминания, чувства, желания. А останется простая жизнь, останется дом, родители, останется человек, которым всегда хотел быть Тенишев, но только казался им. Он не знает, что такое быть собой. И он возвращается к Анне, и хочет раствориться в ней, словно боится остаться один.
Вечером, когда они ужинают вдвоем – отец с матерью моются в бане, – он говорит:
– Знаешь, мне всегда казалось, что в своем доме не хватает далекого, живущего где-то счастья. У меня даже голова начинает кружиться, когда я представляю, в каком странном виде, оказывается, ты здесь жила все время.
Отец будит его рано, еще совсем темно, и Тенишев ждет, когда закончится это утреннее действо, начавшееся тем, что перед выходом из дома отец пальцем проверяет острие ножа. Пронзительный визг поросенка оглушает Тенишева, он старается быстрей прекратить его – тем же ножом, причиной этого звука…
Пока смолят поросенка, Тенишев часто оглядывается вокруг: ему почему-то кажется, будто он находится в незнакомом месте.
Переносят мясо в сени, и Тенишев рад, что все закончилось, пока еще спит Анна.
Он умывается на кухне и слышит, как она тихо подходит, берет кружку с водой и поливает ему на руки. Тенишев поворачивает руки ладонями вверх, чтобы Анна не заметила на тыльной стороне засохшую кровь.
На столе медленно затихают в шипении сковородки – мать всегда ставит свежину на стол прямо в сковородках, – отец приносит из сеней запотевшую бутылку, разливает по рюмкам, выпивают по первой, закусывают, по второй – и Тенишев замечает, что отец наливает чаще обычного. Разговаривают о вчерашней бане, о погоде. Бутылка уже пуста. Тенишев чувствует себя непривычно для утреннего времени отяжелевшим от сытости, от выпитой водки. Они выходят с Анной на улицу прогуляться. Она говорит:
– Какой-то странный был завтрак. Я чувствовала, что должно быть веселое настроение, ведь так должно быть в деревне, если закалывают кабанчика, и едят после этого, и выпивают, а какая-то грусть была у родителей на лицах.
– Все просто. Такой завтрак был у них последним, и кабанчик – последним. Только об этом, наверное, и будут думать сегодня.
– Значит, наш приезд не очень-то их отвлек от переживаний.
– Ну что ты. Знаешь, как они тобой восхищаются. Просто сегодняшнее утро такое – мне самому тяжело было рядом с отцом, когда мы с кабанчиком возились. Но сейчас они успокоились. Кабанчик превратился в груду мяса, его надо упорядить, и привычная работа их отвлечет.
Анна с удивлением смотрит на Тенишева:
– Ты как-то странно это говоришь. Грубо.
– Прости. Просто выпил много для утра. Надо подольше погулять. Хотя вернемся, вот увидишь, мать уже наготовит всякой еды, отец опять достанет бутылку. И она будет стоять на столе целый день, и мы будем потихоньку ее пить под свежину – до самого вечера.
Навстречу по пустой улице медленно идет человек. Когда они разминулись, поздоровавшись, Тенишев говорит:
– Знаешь, как его зовут? Мойша. Я даже не знаю его настоящего имени – его все время так звали. Кличка заменила имя.
И Тенишев рассказывает о местных пьяницах с такими странными еврейскими именами – Мойша, Гиман, Горелик. А потом не удерживается и рассказывает о том, что мать – он говорит: когда приезжал сюда мой друг, – вывела целую теорию о связи Тенишева с евреями. Он говорит о своем рождении, странными участниками которого были Сима и Роза, о директоре с его сыном, о Дане, но об Анне не говорит.
Анна, улыбаясь, показывает пальцем себе в грудь:
– И я.
– И ты? – шутливо пугается Тенишев.
Они смеются, Тенишев поскальзывается и падает в сугроб, увлекая за собой Анну, целует ее и смотрит в синее небо.
– Ты – последняя в этом ряду. Хватит с меня евреев.
– Да ты антисемит! – шутит Анна.
– Просто я не хочу никакого продолжения – без тебя. Я тебя не смогу вспоминать, понимаешь?
Анна долго смотрит в его близкие глаза. Они поднимаются и молча идут обратно к дому. Тенишеву почему-то кажется, что он словно проговорился – он допустил саму возможность расставания, возможность их отдельных друг от друга жизней.
– Нельзя думать о будущем, – говорит он. – Когда-то бабушка мне сказала, что жизнь – пролитая вода. Мне понравились ее слова, и я сказал: да, о прошедшей жизни так можно сказать, ну а то, что будет, с чем это сравнить? Я ожидал услышать что-то мудрое. А она растерялась и просто ответила: там же ничего нет. И ведь правда – можно сколько угодно сравнивать будущее с чистым листом бумаги, с неизвестной дорогой впереди, но ведь на самом деле все так просто: ничего пока там нет.
– Потому мне и не понравилось письмо твоего друга. Он же описывал твою будущую жизнь. Мне кажется, я до сих пор слышу эти повторы – «ты будешь, ты станешь…» Какое он имел право так писать, ведь он же знал тебя, знал, как эти слова заденут тебя, западут надолго…
Они заходят в баню, которая еще хранит вчерашнее тепло. Тенишев достает письмо и начинает читать. «Как молоды мы были», – повторяет Тенишев про себя. Даня предлагает множество вариантов будущего – быть писателем, заниматься любым другим делом, полюбить семейную жизнь – и сразу же отвергает все варианты. «В этой жизни нет Вам места. Вы – атеист в самом страшном значении этого слова. Вы не верите в Бога, в дьявола, в Христа, и в людей Вы не верите, потому что не верите в себя самого».
– Как молоды мы были, – улыбается Тенишев, взглянув на Анну.
«Вы полюбите? Я знаю Вас. Вы будете, как канатоходец, все время ждать падения, Вы не сможете поверить в долговечность этого чувства, Вы вспомните себя мальчиком со снежным шариком в руках. Снег тает. И Вы сами станете дышать на снег, поглаживать мягкий шарик и приближать конец».
Тенишев не дочитывает до конца. Он складывает листки и кладет обратно на полку. И думает о том, что они здесь и останутся навсегда – и когда закопают останки бани под землю, то закопают вместе с этими словами.
– Да, странное письмо. Но мне кажется, адресат выбыл. Я уже совсем другой человек. И здесь обо мне – ни слова.
– Знаешь, в этих словах столько желания победить жизнь. Чужую жизнь, – говорит Анна. – А своя собственная остается где-то рядом, и он знает, что с ней нельзя шутить, и она примет его, понимающего, под свое крыло.
– Мне его так жалко бывает. Как часть себя. Ведь он уехал навсегда, и мы никогда не встретимся.
– Ну и хорошо. Вам не надо встречаться.
Тенишев улыбается. Он чувствует в словах Анны желание защитить его. Он берет ее руку и прижимает к щеке.
– Ты бы разрушила нашу дружбу.
– Но ведь и без меня все уже пролилось – как вода?