Чувства юмора он был лишен напрочь, но, поскольку Полина не собиралась весело проводить с ним время, да и вообще не собиралась в дальнейшем с ним общаться, – переживать по этому поводу она не стала.

– А кстати, могу и сейчас показать, – вдруг вспомнил Платон. – По-моему, пара штук еще осталась.

Он запустил руку во внутренний карман пиджака, извлек оттуда кожаный футляр, а из футляра – два прозрачных камня. На них тут же попал свет, и они сверкнули такой радужной россыпью, что у Полины в глазах зарябило. А она-то думала, что слова про игру бриллиантовых искр – это просто эффектное преувеличение!

– И правда красивые. – Она осторожно дотронулась пальцем до камня, лежащего у Платона на ладони. – Это из вашей коллекции?

– Нет, это самые обыкновенные, – сказал он.

– А зачем вы их в кармане носите? – удивилась Полина.

– Потому что с их помощью легко решаются многие вопросы, – объяснил он. – Это ведь только по телевизору московские кабинеты выглядят неприступно, а в реальности – приходишь, кладешь на стол несколько таких камешков, и все твои проблемы решаются мгновенно. Это гораздо удобнее, чем возить с собой чемоданы денег.

– Верю вам на слово, – усмехнулась Полина. – Не приходилось сравнивать.

Тут разговор о сравнительных достоинствах чемоданов с деньгами и бриллиантов прервался, потому что официант принес огромный, похожий на зеркало поднос, на котором высилась такая гора жареного мяса, словно за столом сидели не два человека, а взвод голодных солдат.

– Вы, Платон Федотович, слишком бувально все понимаете, – заметила Полина, оглядывая это раблезианское блюдо. – Про кабана на вертеле я сказала фигурально.

– Удовольствие от богатства в том, чтобы фигуральные выражения превращать в буквальные, – ответил он. – Приятного аппетита, Полина.

«Да он прям Ларошфуко!» – весело подумала она, глядя, как официант ловко отрезает от глыбы мяса поджаристый, истекающий розовым соком кусок и кладет ей на тарелку.

Поела она с аппетитом, потому что действительно проголодалась, и кофе выпила с удовольствием – здесь варили отличный кофе, – но в бильярд играть отказалась, потому что ей вдруг все это так надоело, что просто хоть плачь. И буквальное мясо, и алмазные понты, и сам Платон с его каменными лицевыми мускулами…

– Вы поиграйте в бильярд, если хотите, – сказала она. – А я пойду, мне домой пора. Спасибо за обед, Платон Федотович.

– Я действительно останусь, – кивнул он. – У меня здесь назначена еще одна встреча.

«Наверное, остатки бриллиантов надо раздать», – подумала Полина.

– Вас отвезет мой шофер, – сказал Платон. – Уже темно, незачем молодой девушке ходить одной по улицам.

– Может, молодую девушку муж ждет, – заметила Полина.

– Думаю, мужа у вас нет, – ответил он. – Полина, так не забудьте про мое предложение.

– Не забуду, не забуду, – пробормотала она, собираясь вот именно забыть про его предложение, и чем скорее, тем лучше.

Было в нем – и в предложении, и в самом Платоне – что-то… отдельное от нее, что ли. Она не могла объяснить, что это, и еще меньше могла объяснить, почему это так, но ни малейшего желания продолжать знакомство у нее не было.

От шофера Полина все-таки улизнула – еще не хватало! – и медленно пошла по запутанным переулкам Полянки, соображая, как выйти к метро.

«Егор, наверное, не вернулся еще, – подумала она, разглядев наконец за поворотом книжный магазин, стоящий у самой станции. – Приду, а его нет… А может, уже и вернулся? Который час, интересно?»

Она вдруг, впервые за этот неожиданный вечер, представила, как войдет под арку во двор, увидит свет в окнах гарсоньерки, и это будет значить, что Георгий уже дома, и почему же ему не быть дома, он ведь поехал за вещами в Чертаново тогда же, когда она поехала в галерею, они вместе вышли из дому…

И, представив себе неяркий свет в окнах – только этот свет, больше ничего! – Полина почувствовала, как мгновенно, словно от сильного ветра, слетают с нее все впечатления, все желания этого дня, кроме одного-единственного желания: чтобы он был дома, и, когда она войдет, стоял на пороге комнаты, закрывая плечами дверной проем, и смотрел на нее светлеющими глазами так, как будто он все это время лежал где-то на дне озера, а теперь вот медленно выныривает…

Глава 12

Глюк нажала на все педали, и вокруг ее концептуальной лошадиной акции организовался максимально возможный ажиотаж. Даже телевизионщики приехали на открытие, не говоря о фотографах, которые деловито сновали по залам и блистали вспышками.

Телевизионщики, впрочем, поработали недолго. Поснимали, опросили нескольких художников, в том числе и Полину, о смысле их произведений и исчезли, предоставив публике развлекаться и выпивать без присмотра телекамер.

Полину всегда удивляло какое-то странное, необъяснимое несоответствие между той значительностью, которая чувствовалась в словах «выставка», или «акция», или, например, «вернисаж», и той незначительностью, с которой все эти события происходили в действительности. Просто слонялись по залу какие-то люди, вид у них был более или менее заинтересованный, и Полине всегда казалось, что они просто вытаскивают, выжимают из себя интерес к происходящему, а на самом деле никакого интереса – точнее, душевного подъема – не испытывают.

Даже когда однажды в качестве главного экспоната выставлялись маленькие баночки с дерьмом различных животных, – даже тогда все было, на ее взгляд, как-то натужно. Хотя тогда, по крайней мере, было смешно, потому что публика вслух угадывала, где дерьмо собачье, а где лисье.

Теперь же не было и этого, и Полине быстро стало скучно.

«В действительности все не так, как на самом деле, – думала она, слоняясь по залам. – Кто это сказал, интересно? Надо будет у Евы спросить, классик, наверное, какой-нибудь… Соображал классик».

Но и эти мысли она выдумывала из себя как-то вяло, без интереса.

Спонсорскую помощь в устройстве фуршета она не обеспечила, да и Антонина на открытие выставки почему-то не явилась, хотя внучек Федя присутствовал – ровно такой, каким его и представляла Полина: тощий, нескладный, не знающий, куда девать руки… Поэтому еда была не слишком обильная: сиротского вида бутерброды с сыром-колбасой и молдавское вино.

Зато стояло все это не на обычных столах, а на подвесных. Это Лешка Оганезов придумал, чтобы как-то компенсировать бедность угощения и убожество интерьера, и получилось очень даже здорово. Столы висели на длинных собачьих цепях, цепи крепились на железных крюках, которые были вбиты в потолок неведомо зачем и неведомо кем, столы при этом покачивались, бутылки на них позвякивали, – в общем, смотрелось необычно.

Побродив по залам часа два, Полина собиралась исчезнуть по-английски – совсем ей что-то стало тоскливо. Напоследок она подошла к одному из подвесных столов и, налив себе вина в пластиковый стаканчик, забралась на этот стол с ногами. Все равно стол был пуст – бутерброды уже закончились, да и последние капли вина она с трудом нацедила из нескольких бутылок.