Конечно, уговаривая себя таким образом, Ева понимала, что сознательно обходит многие подводные камни. И родительская семья не заменит собственную, и ученики – не свои дети, как хорошо к ним ни относись. А ни в чем она не нуждается главным образом потому, что ей просто слишком мало надо… Или наоборот – слишком много надо, и этого не купишь ни за какие деньги?

Но она радовалась уже и тому, что может спокойно думать. Вообще думать, а не только о том, что произошло у нее с Денисом.

О школе, например.

До конца декабря она точно пробудет дома, потом каникулы, а с третьей четверти в десятых классах начинается Толстой. О том, как она будет говорить о нем именно с этими детьми именно в этом году, Ева каждый раз думала со странным душевным трепетом. И она обрадовалась, когда и на этот раз ощутила если не совсем то же, что всегда, то хотя бы что-то подобное.

Конечно, она стала учительницей без какого-то особенного призвания. Просто окончила филфак, толком не зная, чем хочет заниматься, кроме чтения книжек, – и, к счастью, попала в свою школу.

Но, проработав десять лет, Ева чувствовала, что теперь ей так же небезразличны ученики, называющие ее Капитанской Дочкой, как всегда был небезразличен Толстой. Хотя, может быть, совсем не об этом ей надо было бы думать в ее возрасте… Тем более что планы уроков давно были написаны и не раз уже опробованы.

Но одно дело планы, и совсем другое – как объяснить этим далеким от всего, что не насущно, этим чересчур прагматичным детям то, что она чувствовала сама? Тот огромный, противоречивый, живой, все в себя вмещающий мир, который был создан толстовским духом… Он до сих пор завораживал Еву, когда она перечитывала «Войну и мир». Ей казалось, что Толстой каким-то непостижимым образом сумел заменить собою все, из чего состоит жизнь. Весь мир исчезал – и вместо всего становился он, Толстой: вместо каждой травинки, и улицы, и музыки, и мужчины, и женщины… Ей даже страшно иногда становилось, когда она ловила себя на этом ощущении.

Но сейчас, сидя дома в пустоте своей оставленности, Ева радовалась тому, что думает все-таки о Толстом, а не… Ни о чем другом она заставляла себя не думать.

Она радовалась, например, тому, что вдруг поняла, с какого вопроса начнет в этом году разговор о Толстом. «Как вы думаете, был ли Толстой счастлив?» – вот что она спросит! И задаст на дом сочинение – сразу, на первом же уроке: «Я впервые узнал о «Войне и мире», когда…»

В общем, время шло, боль притуплялась, в том числе и в ноге. Однажды мама рассказала Еве, что растянула ногу, как раз когда была беременна ею.

– На ровном месте! – засмеялась Надя. – Шла себе в магазин «Ткани» через площадь – помнишь, площадь центральная в Чернигове? – и вдруг подвернула, хотя в ботиках таких была, вроде галошек, совсем без каблуков. И все, не могу идти, такая боль. А живот уже большой, люди сбежались помогать, кое-как до дому довели.

– И что? – заинтересовалась Ева.

Она уже ходила, прихрамывая, по квартире, хотя на улицу еще выбиралась редко и неохотно – не потому что не могла, а просто не хотелось. Было тридцатое декабря, они сидели на кухне, Надя разбирала только что сваренный к новогоднему столу холодец.

– И не проходит никак! И в горячей воде держала ногу, и в холодной, и бинтовала – все как врач сказал. А все равно – ступить не могу… Мама, помню, перепугалась даже. И что ты думаешь? К бабке меня повезла! К настоящей бабке-шептунье.

Ева улыбнулась. Она весьма скептически относилась ко всеобщему, повальному увлечению колдунами, магами и даже экстрасенсами – хотя последние, наверное, и впрямь могли хоть кого-то вылечить.

– Ну и как, помогло? – поинтересовалась она, раскладывая по тарелкам с холодцом мелко нарезанный чеснок.

– Я, по правде говоря, тоже не очень-то верила тогда. Да и теперь сомневаюсь… Но мне, представь себе, помогло! – засмеялась Надя. – Отец машину дал с завода, повезли меня куда-то в Еловщину. Сидит обыкновенная сельская бабка в хате, я перед ней сажусь, бинт начинаю разматывать. А она говорит: «Нэ трэба, я й так бачу». Ну, протягиваю ногу, мама рядом стоит. Тут бабка берет нож – мы аж дернулись с мамой – и начинает над ним что-то шептать.

– А что говорила, мам? – заинтересовалась Ева: она любила всякие фольклорные истории и даже писала по ним курсовую, когда училась на филфаке. – Ты не запомнила?

– Да я не расслышала просто, она быстро шептала, тихо. Что-то про слезы под горючим камнем, про судьбу… Долго шептала, минут пятнадцать, и все время ножом этим плашмя по ноге водила. Нашепталась, нож убрала и говорит: «Всэ, хай будэ здоровэнька! Зглэдили, говорит маме, твою доньку – сглазили то есть, – бо дуже много на ее и дытынку ее майбутну глядят…»

– Кто это на нас с тобой так уж смотрел? – удивилась Ева. – А папа где был?

– Папа в Москве тогда был, – секунду помедлив, ответила Надя.

– Ну, и что дальше?

– А ничего, – пожала она плечами. – К вечеру все прошло, как и не было. Опухоль спала, я встала и пошла. Вот тебе и бабка!

– Мне, что ли, к бабке съездить? – невесело усмехнулась Ева.

– Неплохо бы… – пробормотала мама. – Подержи-ка дуршлаг, я бульон перелью.

История была интересная, но Еве уже, в общем-то, не было необходимости ехать к бабке. Нога ее и так прошла, а остальное… Разве его зашепчешь, остальное!

Глава 4

Настоящий снег выпал только в январе. Но зато, кажется, природа отыгралась за весь слякотный декабрь: снег все падал и падал, к тому же ударили морозы, и он наконец перестал таять – накрыл, плотно окутал Москву. Из-за этого густого снега посленовогодние дни казались более праздничными, чем сама новогодняя ночь. Ева даже стала выходить на улицу – хоть в магазин, что ли.

И к телефону теперь подходила сама, не шарахалась от каждого звонка и не просила маму сказать, что подойти не может.

Впрочем, звонили ей не часто – из школы только, справлялись о самочувствии и уточняли кое-какие отметки за вторую четверть; Еву заменяла другая учительница.

Когда телефон зазвонил, Ева еле отыскала трубку: как всегда, Полинка бросила на диване под газетами.

Некоторое время в трубке слышалось только молчание и чье-то далекое дыхание.

– Я слушаю! – повторила Ева. – Не могли бы вы перезвонить: вас не слышно.

– Ева, это я, – наконец раздалось в трубке. – Это Денис.

Тут сама она замолчала, и они молчали теперь вдвоем, словно в ответ друг другу.

– Да, я слушаю, – повторила наконец она.

– Нам, наверное, надо поговорить, – выговорил Денис. – Не хотелось бы по телефону.

«О чем нам еще говорить? – хотела спросить Ева. – Все уже сказано…»

Но вместо этого она сказала:

– Хорошо, давай встретимся. Где?

– Да где тебе удобнее, – ответил он. – Ты как вообще, ходишь уже?