Выглаженное для Нади платье из голубого крепдешина лежало на маминой тахте, а сама Полина Герасимовна отправилась в свой музей: еще вчера договорилась о встрече.
– Надежда, уходишь уже? – Клава раздвинула бамбуковую занавеску. – А я тебя попросить хотела…
– Так попросите, тетя Клава, – тут же ответила Надя. – Что такое?
– Да ничего особенного. Думала, ты заказ отнесешь, а то ко мне клиентка сейчас должна прийти. Тут близко, на Большой Ордынке.
– Конечно, отнесу, тетя Клава, – согласилась Надя. – У меня еще полтора часа до консультации. А кому?
– Да Милечке. Готовы ее платья, а ей ведь срочно.
Надя так обрадовалась неожиданной возможности зайти к Эмилии Яковлевне, что даже о консультации забыла – как, впрочем, и о том, что ей сейчас вообще ни до чего…
Эмилия Яковлевна жила точно в такой же коммуналке, как и Клава: Надя сразу нашла фамилию Гриневых в привычно длинном списке у двери на пятом этаже. Даже дом на Большой Ордынке был похож на дом в Черниговском переулке – такой же высокий, серый московский дом с гулкими подъездами, напоминающими колодцы, и затянутыми сеткой лестничными проемами.
Дверь после четвертого звонка, правда, открыла не Эмилия Яковлевна.
На пороге стоял молодой человек, на вид годами пятью старше Нади, и смотрел на нее немного исподлобья. Но при этом взгляд его черных, как виноградины, глаз почему-то не казался мрачным. Подстрижен он был «под канадку», и рукава белой нейлоновой рубашки были закатаны.
– Извините, – смутилась Надя, – я, кажется, не так позвонила. Мне к Эмилии Яковлевне надо.
– Правильно вы позвонили, – сказал молодой человек, глядя на нее все так же исподлобья, но с интересом. – Проходите.
Надя прошла вслед за ним по длинному коридору; рубашка ее спутника белела в полумраке. Из-за одной двери доносились звуки гитары и громкие голоса.
– Сюда заходите, – сказал молодой человек. – У мамы гости.
– Но тогда, может быть, неудобно? – замялась Надя. – Я вообще-то просто платья ей принесла, которые она у портнихи заказывала.
– Вот и отдайте, раз принесли, – улыбнулся ее проводник. – Заходите, заходите, там народу полно, стесняться нечего.
Улыбка у него была какая-то необыкновенная. То оживление, которое так ясно чувствовалось во всем облике его матери, у сына оставалось скрытым и проявлялось в одно мгновение, вдруг – именно когда он вот так улыбался, глядя исподлобья.
Он толкнул дверь и пропустил Надю перед собою в комнату.
Народу и в самом деле было много. Даже удивительно, как это все помещались на сравнительно небольшом пространстве.
Человек пять сидели на диване, держа в руках бокалы с чем-то красным. Еще трое размещались в кресле: девушка сидела посередине, а двое молодых людей – на подлокотниках. Несмотря на свое смущение, Надя сразу заметила, что прическа у девушки модная – высокий начес «бабетта», как у Брижит Бардо в новом фильме.
Вокруг овального стола, стоявшего не посередине комнаты и не в углу, а в каком-то промежуточном положении, сидели еще люди – кто с бокалами, кто с рюмками. Стол был уставлен бутылками и тарелками с закуской. Надя заметила севрюгу и нарезанный тонкими лепестками тамбовский окорок «со слезой». Точно такой покупала на днях в Елисеевском гастрономе тетя Клава, и он очень понравился Полине Герасимовне, она собиралась непременно купить с собой в Чернигов…
Посередине стола стояла кобальтовая ваза с огромным букетом садовых цветов – больших ромашек, оранжевых в черную крапинку лилий, облетающих пионов.
Гитару держал в руках щуплый черноглазый человек в клетчатой рубашке, облик которого показался Наде удивительно знакомым; правда, она не могла вспомнить, где именно видела его. Он тихо перебирал струны, и они серебристо звенели под его длинными пальцами.
– О, художница Надя из Чернигова! – услышала она. – Проходи, Надя, садись.
– Я платья принесла, Эмилия Яковлевна, – сказала Надя, заметив наконец хозяйку.
Эмилия сидела рядом с гитаристом и, разумеется, курила, стряхивая пепел в медную пепельницу. Она была в черных брюках и в переливчатой красной блузке. В другой раз Надя, может быть, удивилась бы, что не очень молодая женщина носит брюки – в Чернигове вообще невозможно было увидеть женщину в брюках, – но сейчас ей было не до того. Тем более что Эмилии был очень к лицу этот необычный наряд. Во всем ее облике чувствовалось то же особенное, непринужденное изящество, что и вчера, когда она примеряла вечернее платье.
– Ну, положи там куда-нибудь, – сказала Эмилия Яковлевна. – Я потом примерю, сейчас, сама видишь, некогда нам.
Она произнесла это таким уморительно-серьезным тоном и так убедительно приподняла рюмку с водкой, что Надя улыбнулась. Наверное, именно на такую реакцию Эмилия рассчитывала – и едва заметно улыбнулась тоже.
– Да садись же, Надя! – повторила она.
Куда садиться, было совершенно непонятно: все сидячие места были заняты. Один из молодых людей встал с ручки кресла и любезно предложил:
– А вот сюда, на жердочку! – А сам сел на пол, скрестив ноги по-турецки.
Надя засмеялась и присела «на жердочку». Ее охватило то состояние, которое она впервые ощутила вчера, когда Эмилия рассказывала о поездке в Канн, стоя на столе. Надя вдруг почувствовала, как сами собою улетучиваются уныние, и тоска, и тревога… Ей так хорошо было сидеть в этой тесной комнатке, как будто она провела здесь много дней и давным-давно была своей.
Кажется, что-то похожее ощущали и все остальные гости. Впрочем, скорее всего они-то и в самом деле были здесь своими.
– Надя? – переспросил человек с гитарой и тут же пропел: – Ах, Надя, Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души!
– Сначала, Булат, сначала! – раздались голоса. – Что это ты с середины поешь?
– Да я, может быть, специально для красивой девушки пою, – засмеялся он. – А вы сразу – концертное исполнение!
Тут только Надя наконец узнала гитариста – и почувствовала, как рот у нее сам собою открывается от изумления. Ну конечно, она его видела! Только, ясное дело, не живьем, а по телевизору: когда показывали какой-то поэтический вечер, на котором он пел свои песни, а огромный зал слушал, застыв.
Песни его Надя тем более не раз слышала на хрипящих и шипящих магнитофонных лентах – и, как все ее друзья, готова была слушать их часами… Но что она увидит Булата Окуджаву наяву, да еще так близко, да еще он специально для нее споет строчки из своей знаменитой песенки про Наденьку, – это ей и во сне бы не приснилось!
– Спой, Булат, не отлынивай, – попросила и Эмилия Яковлевна. – Потом Петя попоет, а ты спокойно выпьешь водки. Правда, Петя?
Она бросила королевский взгляд на сидящего по-турецки парня, и он с готовностью кивнул.
– Ну хорошо, – согласился Булат – и запел…