Мать едва не задохнулась, услышав эти слова. Она хватала воздух ртом, не зная, что сказать, какие аргументы привести против этого неожиданного и непонятного своеволия дочери.

– Ни к чему он тебе, – только и смогла она выговорить. – Зачем он тебе? И от кого, Господи, от кого?! Черт знает от кого… У тебя же вся жизнь впереди, Надя!

Тут только Надя наконец поняла, в чем был смысл маминых восклицаний.

– Ты что хочешь сказать, – медленно произнесла она, – что мне не надо от него рожать?

– А ты хочешь сказать, что надо? – вопросом на вопрос ответила Полина Герасимовна. – Что в семнадцать лет надо без мужа рожать, да еще от кого – от иностранца?! Думаешь, я не знаю, что его домой выслали за антисоветчину? Знаю, мне Галя сказала!

– Его не за это!.. – Тут уж Надя сама стала говорить взволнованно и торопливо. – Его совсем не за это! Они ничего плохого не сделали, они просто стихи читали, и все это неправда!

– За это, не за это – какая разница? – махнула рукой Полина Герасимовна. – А выслать выслали, и назад ни за что не впустят, уж это ты не сомневайся.

– Пусть не впускают – я к нему сама поеду, – упрямо сказала Надя.

– Нужна ты ему! – Кажется, мама немного успокоилась. – Спит он и видит, как бы поскорее тебя на шею себе посадить с твоим ребенком. Да еще в Польше… Попользовался – и в сторону. Нет, но ведь я же как чувствовала, как чувствовала сразу! Сразу надо было его за три версты гнать от дома, нет, послушалась отца: пусть сама, ей жить, не нам… Вот и дожилась!

Клава по-прежнему молчала, прислонившись к дверному косяку. Надя поежилась, почувствовав на себе тот самый ее, оценивающий взгляд.

– Я его люблю, – медленно и отчетливо произнесла она. – Раз так получилось – значит, так оно и должно у нас быть. И я его буду ждать сколько угодно. И ребенок его будет ждать.

Тягостное молчание установилось в комнате.

– Не уговаривай ее, Поля, – первой нарушила молчание Клава. – Так она решила, не тебе ее пересилить.

– А кому же, если не мне?! – всплеснула руками Полина Герасимовна. – Я ж мать, она же…

– Не тебе, – повторила Клава. – Ее – не тебе. Да и что страшного, если разобраться? Ну, залетела, не она первая, не она последняя. – Надя впервые услышала это смешное словечко и с интересом посмотрела на тетю Клаву. – И какое у нее горе? Не на улице одна остается. Отец при должности, при своем жилье, ты молодая еще. Вырастите как-нибудь!

– Именно что при должности, – пробормотала Полина Герасимовна. – Как подумаю… Ведь каждый пальцем будет тыкать!..

– Утрутся. Детьми-то нельзя бросаться – пробросаешься, – сказала Клава с неожиданной печалью. – У меня сыночку тридцать уже было бы, был бы взрослый, а так… – Она махнула рукой. – Или забыла, как сама над ней дрожала в войну?

Мама, кажется, хотела что-то возразить, но не стала – как будто захлебнулась последними Клавиными словами.

– А ты, – Клава повернулась к Наде, – очень-то не переживай. Подрасти ребеночка и снова приезжай. Даст Бог, до тех пор не помру еще, у меня поживешь, поготовишься – и поступишь себе на художницу.

Про поступление «на художницу» Надя в этот момент и думать забыла: совсем другим занята была ее голова… Но в Клавином голосе прозвучали такие неунывающие, такие живые нотки, что она посмотрела на нее с благодарностью.

– Ты, Клавдия, в самом деле, – начала Полина Герасимовна, – так говоришь, как будто это обычное дело! Хорошо тебе из Москвы судить, а как мы там…

– Конечно, из Москвы по-другому, – перебила ее Клава. – В Москве горя людского – что песка морского. Стану я за горе считать, что девчонка дитя родит! Это смотря с чем сравнивать… Приезжай, Надежда, – повторила она. – Когда, говоришь, он у тебя родится?

Глядя на плывущие за окном поезда безучастные серые дома – сталинские башни, Надя совсем не думала о том, как вернется в Чернигов, как скажет отцу… Она думала только об этом чужом, непонятном городе, который так и не стал для нее своим, но в котором она так неожиданно поняла, как ей жить дальше. И почему поняла именно здесь?

Она совсем не думала и о том, что когда-нибудь сможет вернуться сюда. Наоборот – то, что она здесь решила, навсегда уводило ее из Москвы, и Надя даже не жалела сейчас об этом.

О другом она думала: о шуме Ленинградского проспекта и тишине Замоскворечья, о сундуке и велосипеде в полутемном коридоре, о неизвестно что в ней оценивающем взгляде тети Клавы, о Булате… Все эти образы вертелись у нее перед глазами, мешали уснуть, как крошки под веками.

И сквозь этот пестрый круговорот все отчетливее проступало лицо Эмилии. Вот она стоит посреди стола в полузаколотом платье и сверху вниз смотрит на Надю темно-синими насмешливыми глазами, в которых светится такое непонятное оживление… Что значили Клавины слова, когда она сказала: «Глупая ты еще, Надежда»?

Лица и дома кружились, замирали, словно нарисованные на стекле, потом блекли, становились прозрачными, глаза Эмилии сияли сквозь эти прозрачные картинки и манили, дразнили чем-то, беспокоили… Надя почувствовала, что веки у нее смыкаются, слипаются и она наконец засыпает под мерный стук колес.

Глава 6

Ева не ожидала, что ее жизнь так быстро войдет в спокойную колею.

То есть она никогда и не была бурной, ее жизнь, но все-таки… Она рассталась с Денисом, она совсем иначе увидела свои с ним отношения, себя саму увидела по-другому, чужими глазами, его глазами… Все это должно было стать для нее потрясением, но почему-то не стало.

Придя на работу после болезни и зимних каникул, Ева чувствовала себя совершенно спокойной. У нее накопилось довольно много дел: подготовка к тургеневскому вечеру остановилась, ребята из ее класса нахватали в четверти троек и вообще разболтались, потому что никто их не контролировал, у всех было свое классное руководство. Ева даже удивлялась: ведь не маленькие дети, по шестнадцать лет, а только отвернись – и пожалуйста, завалили контрольную по химии, не выучили элементарных формул!

В общем, в самом начале четверти пришлось договариваться с предметниками, чтобы дали исправить оценки ее деткам, вызывать родителей для неприятных разговоров, выяснять, прочитал ли кто-нибудь «Войну и мир» летом, как было задано… И она занималась всем этим спокойно и последовательно, не думая о посторонних вещах.

Может быть, дело было в том, что Денис не появился в школе к началу четверти: взял отпуск, не отгулянный летом, и поехал на раскопки каких-то мамонтовых пастбищ – на Колыму, где, как он когда-то рассказывал Еве, возглавлял экспедицию ученик его деда-археолога.

Но, пожалуй, Ева все-таки догадывалась, в чем была главная причина ее спокойствия.

Лев Александрович Горейно почти каждый день заезжал за нею в школу, и она уже привыкла видеть в окно учительской его серебристую машину, которая в один и тот же час останавливалась перед оградой школьного двора.