– Даня, ты что?… – прошептала Нелька, когда закончился этот необыкновенный поцелуй.

Ей показалось, что ее шепот прозвучал громко, как крик. Она и сама не знала, зачем это спросила. Что – ты что? Зачем целуешь? Зачем глаза так близко? Дурацкий вопрос!

На него этот вопрос подействовал как ведро холодной воды. Он отстранился, закрыл глаза. А когда через мгновенье открыл, то они были уже совсем не такие, как во время поцелуя.

«Как жалко!» – успела подумать Нелька.

Она чуть не произнесла это вслух, но произнести все-таки не успела.

– Сейчас перебинтую, – сказал Даня.

Его голос звучал так спокойно, как будто и не было ничего – ни поцелуев, ни тревожного блеска глаз… И когда он снова коснулся Нелькиной лодыжки, руки его уже не пылали жарче углей в камине.

Ногу он перебинтовал так быстро и ловко, как будто занимался этим всю жизнь. А может, и занимался – Нелька ведь ничего о его жизни не знала… Ей казалось сейчас, что в Даниной жизни было все.

– Пойдем? – глядя не на него, а на свою забинтованную ногу, робко спросила она.

– Придется еще посидеть, – ответил он. – Час как минимум.

– Так давай посидим! – обрадовалась она.

Ей вдруг показалось, что сейчас он снова… Но прежде чем она успела представить, что «снова», прежде чем почувствовала из-за этого жар в щеках, – Даня сказал:

– Ты посиди, а я прогуляюсь.

И вышел из комнаты.

Этого она совсем не ожидала. Ей казалось, они сейчас будут сидеть с Даней вдвоем у камина, и догорающие угли будут освещать его лицо бесконечно меняющимися отблесками, а она будет угадывать, что эти отблески означают и что означают переменчивые его взгляды… А он взял и ушел!

Это было не то что обидно, но так невыносимо грустно, что Нелька не выдержала и заплакала. Она не ожидала этого от себя – слезы полились без всякой ее воли. Она размазывала их по лицу, судорожно всхлипывала, словно пыталась их проглотить, и торопливо вытирала ладонями щеки и губы, по которым они бежали неостановимо.

«Дура слезливая! – думала Нелька со злостью на себя. – Сейчас он вернется и что подумает?»

Но ничего со своими глупыми слезами сделать не могла.

Неизвестно, что Даня подумал, но, войдя, он оказался рядом с нею так быстро, как будто перелетел через комнату.

– Нелька! – воскликнул он. – Ты почему плачешь? Больно, да? Сильно ногу стянул? Давай разбинтую!

– Н-не надо… – всхлипнула она. – Я… ничего… Я не потому…

Даня сел на скамеечку и посадил ее к себе на колени. Он сделал это так просто, как будто ничего более естественного, чем держать Нельку на руках, гладя и прижимая к своему плечу ее голову, и сделать было невозможно.

– Все, все, не плачь, – приговаривал он при этом. – Я понял, понял… Все хорошо будет…

Что он понял, что значит хорошо, – этого Нелька не понимала совсем. Ничего она не понимала в этом человеке, таком переменчивом и таком неизменном! И что значат его перемены, и в чем заключается его неизменность – этого она не понимала тоже. Но все, что он говорил, сразу же становилось для нее таким незыблемым, как будто не словами было, а… Надписями на скрижалях, вот чем! Что такое скрижали, Нелька хоть и слышала где-то, но позабыла, однако в самом этом слове слышалось ей что-то вот именно незыблемое, и то же слышалось ей в каждом Данином слове…

– Попробуй на ногу наступить, – сказал он, осторожно опуская Нельку на пол.

«Не надо!» – чуть не воскликнула она.

Ей совсем не хотелось наступать на ногу – ей хотелось все сидеть и сидеть у него на руках.

Но признаться ему в этом было, конечно, невозможно. Надо же как-то выбираться из этого дома, надо ехать в город, и не на руках же ему тащить ее всю дорогу…

Нелька поставила ногу на пол, помедлила, потом наступила посильнее.

– Все хорошо уже, – сказала она. – Пойдем.

Глава 11

В автобусе было так жарко, что снежные просторы казались нарисованными на холсте; невозможно было поверить, что за окном холод.

Печка гудела под ногами всю дорогу – может, неисправна была, потому и жарила с такой силой. Все, кто ехал в автобусе из Тавельцева к вечерней электричке, расстегнули пальто, размотали шарфы, сняли платки и шапки.

Ехали, впрочем, только Даня с Нелькой да большая компания лыжниц, шумных девчонок – студенток, наверное. Сначала девчонки хохотали и громко переговаривались, перебрасываясь шутками, которые Нельку злили – они как будто мешали чему-то, хотя она и не понимала чему, – а потом, наверное, устали – притихли и вдруг запели песню про молодушку.

Слов этой песни Нелька не знала – слышала раньше только первую строку: «Помню, я еще молодушкой была». Ей казалось, слова должны быть грустные, как во всех народных песнях, но, рассеянно прислушиваясь, ничего грустного она не улавливала. Даже наоборот – слышалось и в мелодии, и в словах этой песни такое ясное, такое незыблемое счастье, что не верить в него было невозможно.

Пела главным образом одна девчонка. И откуда эту песню только знала? По виду она была не деревенская, а явно городская.

– «Вечерело, я сидела у ворот, – выводил ее высокий голос. – А по улице все конница идет…»

Нелька взглянула на Даню. Он смотрел в окно не отрываясь, как будто там можно было разглядеть что-нибудь, кроме бесконечного снежного поля.

Она хотела что-то ему сказать, но это ее желание не складывалось в слова, вообще не выражалось ни в чем отчетливом, направленном. Это даже и не желание было – уж что такое желания, Нелька как-нибудь знала! – а непонятная растерянность.

Да, именно: она не понимала, что с ней происходит, и ждала, что Даня сам скажет ей что-нибудь. Но он молчал и смотрел в окно.

– «Та же удаль, тот же блеск в его глазах…» – пропела студентка и, не допев, замолчала.

Автобус остановился возле платформы Новопетровская. Даня встал и все так же молча протянул Нельке руку, чтобы помочь ей выйти на улицу.

Электричка тащилась до Москвы долго, но Нелька не чувствовала времени. Этот день настолько выломал ее из всех привычных условий жизни, что вернуться в реальность ей было непросто.

Она закрыла глаза, приткнулась виском к оконному стеклу. В пелене закрытых глаз сразу возникли расплывчатые очертания – «Слухи», деревянная фигурка… Потом появился странный «Молох»… Скульптуры плыли перед глазами, меняли очертания, превращаясь в чудовищ, зачем-то ныряли в камин, дышали оттуда огненными пастями… Они перестали быть смешными – сделались зловещими, как фантомы.

Нелька не понимала, спит она или грезит наяву, но ей стало страшно. Она судорожно дернулась и всхлипнула.

– Не бойся, не бойся…

Эти слова прозвучали как будто бы в другом ее виске – не в том, что касался холодного стекла, а в том, к которому прикоснулись Данины губы.