Он засмеялся.
– Хороший вопрос! Думаешь, кто-то знает на него ответ?
– Думаю! Думаю, ты знаешь, – выпалила Нелька.
– Не понимаю, с чего ты это взяла, – пожал плечами Даня. – Из всех твоих знакомых я самый обычный человек.
– Это тебе… неприятно? – осторожно спросила она.
– Да нет. Богема ваша меня раздражает до… До растерянности!
– Почему до растерянности? – не поняла она.
Что богема, к которой она себя с недавних пор причисляла, может раздражать – это Нелька понимала. Ее знакомые художники раздражали многих. Хотя бы тем, что одевались не по-человечески, то есть не так, как положено; у большинства из них даже костюма не было ни одного.
Но вряд ли Даню могло раздражать именно это – он и сам сидел сейчас в таком же свитере, как у Хемингуэя на портрете с трубкой, и Нельке трудно было представить его при галстуке… Тогда что же вызывало у него раздражение в богеме, да еще до растерянности?
– Потому что очень сильное во всем преувеличение, – сказал он. – Показухи много, хеппенинг постоянный – это и раздражает. Но, с другой стороны, как подумаешь: а если не это, то что? У остальных – что? Энтузиазм по поводу освоения целины? Я его не испытываю. Но и крестить в пруду «Автопортрет в семейных трусах» или хоровод водить на перекрестке – ну не ребенок же я, чтобы этим заниматься!
– Какой хоровод? – заинтересовалась Нелька.
– Да недавно компанию вашу встретил. Все те же, что портрет крестили. Шли к Панкову в мастерскую, а по дороге взялись за руки у Кировских Ворот и «Каравай-каравай» стали петь. Ну глупо же это! А альтернативы между тем нет.
Насчет альтернативы Нелька не поняла. А хоровод у Кировских Ворот – это, наверное, очень было здорово! Она хихикнула, представив, как смотрели на это действо прохожие. Даня покосился на нее. Ей показалось, что он вздохнул.
– Я не над тобой! – поспешно сказала Нелька. – Я просто так смеюсь. – И призналась: – Это же весело, наверное, было – «Каравай» у Кировских Ворот…
– Не оправдывайся, – улыбнулся Даня. – Ты, Нелька, красивая очень – имеешь право на вечный фейерверк.
– Ну, я же вечно красивой не буду, – заметила она.
Даня расхохотался так, будто она прошлась по комнате колесом или проделала еще какой-нибудь цирковой трюк.
– Когда ты что-то изрекаешь с мудрым видом – это впечатляет, – сказал он, утирая слезы, которые от смеха выступили у него на глазах. И добавил, глядя на Нельку прямым веселым взглядом: – Будешь ты, Нель, красивой, будешь. Вечно!
Невозможно было не рассмеяться в ответ этому его веселому провидческому тону. Нелька и рассмеялась.
– Давай лучше ногу твою посмотрим, – сказал Даня. – Ну вот, опухоль спала. Теперь забинтовать надо потуже.
Чем он собирается бинтовать ее лодыжку, Нелька спрашивать не стала. После того как он вынул стекло в окне на первом этаже дома, и открыл входную дверь изнутри, и растопил камин, и нашел этот тазик для Нелькиной ноги, задавать подобные вопросы было бы просто глупо.
Даня вышел из комнаты. Нельке сразу стало одиноко и почти страшно. Все-таки это был не просто дом… Забыть-то она его почти забыла, но ее детство отзывалось в этих стенах, и воспоминания обступали ее здесь так зримо, так физически ощутимо, что от этого стало бы не по себе и человеку с менее развитым воображением, чем у нее.
Вот здесь, у этого камина, они сидели с Таней в тот вечер, когда умерла мама. Нельке было всего три года, но она помнила это очень ясно. То есть не события даже помнила, а вот этот камин, Танин взгляд, и как дрожали в глазах сестры то ли слезы, то ли отблески пламени, то ли мысли о том, как они будут жить дальше. И тени плясали на темных стенах, на высоком деревянном потолке так же тревожно, как Танины мысли и слезы…
Теперь Нелька, конечно, оглядывала все здесь совсем другим взглядом, взрослым и отстраненным. Но достаточно было любого взгляда на эту комнату, чтобы почувствовать ее необычность. Этот дом явно строился не как простая деревенская избушка. Да, Таня что-то такое и говорила, кажется, что папа купил его у какого-то инженера, а у того он чудом уцелел после революции, а строил его еще отец этого инженера в качестве зимней дачи…
До сих пор, целый век спустя, все здесь дышало особенной жизнью. Осмысленной, одухотворенной – Таня точно сказала бы об этом именно так.
Стены в комнате были обиты темными деревянными панелями, высокий потолок тоже был обшит деревом, но так, что видны оставались массивные перекрытия, украшенные резными узорами. Комната была такая просторная, что хоть танцуй в ней, но при этом сидеть у камина было уютно, как в ракушке. Какой-то секрет пространства знал инженер, который этот дом строил! А может, дело было не в строительном секрете, а как раз в воспоминаниях, которые обступили Нельку в этих стенах? Или не в воспоминаниях, а в том, что происходило с нею сейчас? Она не знала.
Сейчас, впрочем, ничего особенного не происходило. Даня вернулся в комнату, держа в руках пеструю ситцевую простыню.
– В шкафу нашел, – сказал он. – Драная, но чистая. Как раз то, что нужно.
Даня разорвал простыню на широкие полосы и связал их между собой.
– Вытаскивай ногу изо льда, – сказал он, подходя к Нельке. – Не отморозила еще?
– Не-а, – покачала головой она. И опасливо спросила: – Больно будет?
– Не будет, – ответил он, и Нелька сразу успокоилась.
Даня убрал таз с подтаявшим льдом с низкой табуретки, сел на эту табуретку сам и положил Нелькину ногу к себе на колено. Пальцы у него были длинные, но не казались тонкими из-за широких суставов. Очень выразительные были у него руки – странно, что она только сейчас это заметила, с ее-то цепким взглядом!
Нелька смотрела на его руки как завороженная. Было что-то необъяснимое в том, как он коснулся ее лодыжки, ступни. От его прикосновения по всему ее телу прошла очень сильная волна.
– Ой, щекотно же! – воскликнула она.
И, только уже воскликнув, поняла, что щекотка здесь совершенно ни при чем. То, что было в его прикосновении, в горячем дыхании его рук, не относилось к чувствам, которые имеют простое физическое объяснение.
– Даня… – растерянно проговорила Нелька.
– Что? – не поднимая глаз, спросил он.
– Я…
Она не знала, что сказать.
Он наклонился и поцеловал ее лодыжку. От этого волна, которая и прежде была сильной, окатила Нельку так, что у нее перехватило дыхание.
Она бестолково хватала воздух ртом, как выброшенная из воды рыба.
Но тут Даня поцеловал ее колено, и дышать она перестала. И нисколько ее это не испугало! Так хорошо было плыть в безвоздушном пространстве, не чувствуя ничего, кроме его поцелуев…
Когда Нелька открыла глаза, он целовал ее уже в губы, стоя на коленях рядом со скамеечкой, на которой она сидела. Губы его пахли древесной корой – точно так пахло в саду, через который они шли сегодня к дому. Нелька поскорее закрыла глаза снова: она боялась смотреть в его глаза, которые приблизились теперь к ее лицу всей своей глубиной, удалым своим блеском…