Все житейские обстоятельства и обязательства снова вмешивались в их жизнь, снова не давали ей идти так, как это было предназначено.
– Может, к тебе пойдем? – ненавидя себя, спросил Игнат.
– Ко мне тоже нельзя, – вздохнула Эстер. – У меня…
– Неважно.
Он не дал ей договорить – снова прижал ее голову к своему плечу. Он не хотел, чтобы еще и она вспомнила сейчас про все, что им мешало.
– Давай просто так по улицам погуляем, – сказала Эстер. – Весна в Праге теплая, не замерзнем.
Она быстро вытерла остатки слез и взглянула на него таким смятенным и счастливым взглядом, что ему стало стыдно за свою беспомощность.
– Не замерзнем, – сказал Игнат и снова обнял ее за плечи.
А что еще он мог для нее сейчас сделать?
Но, кажется, ничего больше ей было и не нужно. Эстер шла рядом с ним по темной, сжатой старинными домами Златой уличке. Походка у нее была смешная, какая-то детская.
– Ты почему вприпрыжку идешь? – спросил Игнат.
– А чтобы ты меня обнимать не перестал! – засмеялась она. – У тебя шаги в три раза шире, чем у меня. Тебе неудобно станет в обнимку идти, и ты перестанешь!
Он улыбнулся и умерил шаг. Он готов был двигаться со скоростью черепахи и даже ползти на четвереньках, лишь бы чувствовать под своей рукой ее плечи.
– Ты по работе приехал? – спросила она.
– Да.
– Ведь я думала, мы с тобой никогда больше не увидимся. – Она остановилась и снизу заглянула ему в глаза. – Дура!
– Почему же дура? – улыбнулся он. – Могли и правда не увидеться.
– Полчаса назад я тоже так думала. И все семь лет так думала. А теперь мне кажется, что не могли бы, – сказала она. И виновато добавила: – Хоть я-то ведь ничего не сделала, чтобы с тобой встретиться…
«Все ты для этого сделала», – подумал он.
– Расскажи, как ты живешь, Игнат.
Он понимал, что она изо всех сил старается говорить о простых и спокойных вещах. Он понимал это потому, что и его старания были направлены на то же самое.
– Живу, – пожал плечами Игнат. – Высшее техническое училище закончил. Мосты строю. Вот приехал европейский опыт перенимать.
– А… Ксенька? – выдохнула Эстер. – Она… с тобой?
– Со мной, – помолчав, ответил он.
– Так что же ты молчишь! – с облегчением воскликнула Эстер. – Я ведь и спросить про нее боюсь – думаю, вдруг выслана, еще что похуже… Ну, что она – работает, вообще как? Дети есть у вас?
– Детей нет.
– Почему? – удивилась Эстер.
Игнат молчал.
– Мы глубоко несчастливы, – с трудом прервав молчание, сказал он наконец. – Глубинно несчастливы.
– Но… почему? – растерянно спросила Эстер. – Вы вместе – и несчастливы?
– Она себя винит, корит, – усмехнулся Игнат. – Считает, что карьеру мою портит. Ей эта мысль счастья не дает.
– Ей? – тихо спросила Эстер. – А тебе, Игнат? Ты же сказал «мы несчастливы». Ты-то почему?
– Я? – Он снова замолчал. И все-таки сказал – с той прямотой, которая только и была сейчас возможна: – Тебя не могу забыть, вот почему.
Эта была единственная правда. Он сказал о любви, которая неизвестно откуда взялась в них обоих и оказалась так сильна, что ее ничто не смогло пересилить. Ни долг, ни жалость, ни долгота времени, ни дальность мест. Точно так, как было написано на фарфоровой любовной чашке.
– Как?! – с трудом проговорила Эстер. – Ты – меня?
Она вгляделась в его лицо. И тут вдруг медленно вскинула руки, положила ему на плечи.
– Я тоже. – Голос ее совсем не дрожал. Он и прежде не дрожал, когда она говорила ту единственную правду, которая, без объяснений, вела ее по жизни. – Я тебя люблю по-прежнему.
Игнат склонил голову и коснулся губами ее губ. Не поцеловал даже, а только коснулся. Словно от такого неполного прикосновения страсть могла бы не проснуться в них.
Как наивна была эта попытка! Ее губы обожгли огнем, сильнее огня, он едва не вскрикнул, коснувшись ее губ! А она и вскрикнула – так, словно ей на губы тоже упала огненная искра. И сразу, будто испугавшись, что он больше ее не поцелует, прижалась к нему всем телом.
Игнат расстегнул плащ; руки у него вздрагивали. И когда он расстегивал на Эстер пальто, блузку, они вздрагивали все сильнее.
Она шагнула назад, вниз на две ступеньки, под нависающий козырек старинного дома, и прислонилась спиной к стене. Игнат шагнул за нею. Он не думал в этот момент ни о чем – ни о том, что они стоят в самом центре города, который вот-вот проснется после ночи, ни о том, что эта, телесная сторона жизни совсем недавно казалась ему неважной… Ничто не имело значения, а это было важно, бессмертно важно, для тела и сердца вместе, потому что только с нею, с этой единственной женщиной, он узнал наконец, что тело и сердце неразделимы!
Эстер вздрагивала, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Он видел, что, если бы не держал ее, она упала бы к его ногам – колени у нее подкашивались. Он склонил голову совсем низко и почувствовал, как ее грудь загорелась под его губами от поцелуя. Он провел ладонью по ее ноге – желание его было таким простым и сильным, что он не мог больше сдерживаться. Да и она не хотела, чтобы он сдерживался, – она быстро наклонилась, одним невозможным движением потянула вверх свою юбку и расстегнула его брюки. Он коротко и глухо вскрикнул, прижал ее к себе. Его тело искало ее в предутренней темноте, и искало так, словно когда-то, в какой-то другой жизни, они были не отдельными, отделенными друг от друга людьми, а единым существом. Очень счастливым существом.
Когда утихли судороги, сотрясавшие его бесконечно долго, Игнат поцеловал ее плечи – сначала одно, потом другое. Плечи у нее были уже не огненные, а теплые, как вода в летней реке.
– Бедная ты моя!.. – шепнул он. – Вдавил тебя в эту стенку.
Она тихо засмеялась и поцеловала его в подбородок – выше не достала.
Он отвернулся, застегнул брюки, плащ.
– Пойдем на берег, – сказала Эстер. – Рассвет красивый над Влтавой.
Он смотрел на нее и знал, что никакой рассвет не может быть красивее ее глаз, сияющих счастьем.
– Я не вернусь в Москву, – твердо произнесла Эстер. – Не вернусь! У меня здесь совсем не такая жизнь, на какую я надеялась. В ней ничего нет, Игнат, понимаешь? Ни-че-го! Ни работы, ни смысла, ни счастья. – И, прежде чем он успел хоть что-нибудь сказать, добавила: – Свобода – страшная вещь. Платить за нее приходится дорого. Но все равно – не могу я без нее, а почему, сама не знаю. Может, кровь не велит. Знаешь, мне один человек рассказал – да вот тот, который мне из Москвы помог уехать. Так вот, он мне рассказал, что должен сказать вслух каждый еврей на праздник Песах. «Я свободен», – вот что. Я ведь себя и еврейкой совсем не чувствую, и когда этот Песах, знать не знаю. А внутри это сидит. – Она помолчала и тихо сказала: – Я только одно знаю, что свободы дороже… Если бы мы с тобой могли быть, я о ней и не вспомнила бы. Была бы с тобой хоть в тюрьме, хоть под расстрелом. Это правда, Игнат.