И вот теперь она не знала даже, где живет Софья Лазаревна. Да что там – где живет! Она даже фамилии ее не знала.
Лазарь лишь однажды предложил ей познакомиться с его мамой. Глаша отказалась так резко, что больше он об этом не заговаривал. Не заговаривал, значит, это не было ему нужно; так она думала тогда.
Что думать об этом теперь, она не знала.
По счастью, оказалось, что память ее устроена странным образом: как Глаша ни отметала от себя все, что касалось его семьи, – вымести из памяти то, что в нее все же запало, ей не удалось.
Это выяснилось только сейчас, когда ее уже охватила было растерянность.
«И мама его, Софья Лазаревна, говорят, женщина порядочная, учительницей в семнадцатой школе работает», – вдруг всплыло в ее памяти.
Мама сообщила ей это ровно тринадцать лет назад. В тот день, когда Глаша вернулась во Псков после университета. Почему это запомнилось, и запомнилось вот так, дословно, – загадка.
Но разгадывать ее сейчас было некогда.
В семнадцатой школе шли уроки. Глаша еле уговорила охранника ее пустить.
– Софья Лазаревна? – переспросила директриса. – Левитина, которая язык и литературу преподавала?
– Да-да!
Глаша закивала, как китайский болванчик. Нетерпение вытряхивало из нее душу.
– Так ведь она, во-первых, давно на пенсию вышла, а во-вторых, умерла, – невозмутимо сказала директриса.
– У…умерла?..
Глаша почувствовала, как сердце ее ухнуло в пустоту.
Она никогда не видела этой женщины. Она почти не думала о ней, а если все же думала, то гнала от себя эти мысли. Но сердце ухнуло в пустоту.
– Ну да, – кивнула директриса. – Когда сына посадили – Коновницын ее сын, знаете? – то у нее инфаркт случился. А у кого бы не случился? Можно понять. Царство Небесное, хорошая была женщина. Порядочная. Разумная очень. И специалист знающий. Грамотность ставила безупречно. А литературу так давала – даже хулиганы с открытыми ртами сидели. А вы о ней почему спрашиваете?
Глаша вышла из школы подавленная. Почему ей казалось, что жизнь, которую она от себя отринула, будет где-то там, отдельно от нее, длиться вечно и нерушимо? Вот она разрушилась, эта жизнь.
Чувство вины пронзило ее остро, резко. Вина была необъяснима. То есть это для посторонних она была необъяснима, и только в том смысле, что ее нельзя было объяснить словами. Но внутри себя Глаша чувствовала вину даже слишком ясно.
Вина эта усиливала ее нетерпение так, что оно стало в ней главным. Нетерпение и тревога.
Поэтому когда она вышла из такси возле особняка на берегу Великой, то мысли о неловкости предстоящего разговора уже казались ей пустячными. Да не казались – пустячными они и были в том мощном перевороте, который в ней происходил.
Глаша видела этот особняк только на фотографиях. Газеты с удовольствием давали его фото, потому что он был выстроен с размахом – не дом, а настоящая усадьба. К тому же, в отличие от большинства строений такого рода, он был отмечен вкусом. Глаша всегда почему-то считала, что вкусом его жены; ей неприятно было думать, что Лазарь и сам мог быть неравнодушен к тому, как выглядит его дом.
Думать так ей было неприятно раньше. Теперь – все равно.
Ворота были распахнуты. Охраны не было. Это было удивительно, потому что пространство перед домом не выглядело заброшенным: аллея расчищена от снега, тут и там виднеются холмики укрытых на зиму теплолюбивых кустов.
У крыльца стоял автофургон. Несколько мужчин выносили из дома и складывали в него ящики и чемоданы. Наверное, это и были охранники.
«Может, Лазарь все время был здесь и вот только сейчас уезжает?» – мелькнуло у Глаши в голове.
Она тут же устыдилась этой детской мысли, похожей на историю из «Библиотеки приключений».
Глаша поднялась на крыльцо. Никто не обратил на нее внимания.
По дому сновали женщины в одинаковых платьях. Они переносили туда-сюда разнообразные домашние предметы и укладывали их в ящики. Конечно, происходил переезд, но чей и куда, неясно.
– Вы к кому? – услышала Глаша.
Это был голос его жены. Глаша поняла это прежде, чем, обернувшись, увидела ее.
Самое удивительное, что она тоже узнала Глашу, – лицо у нее переменилось. Это в самом деле было удивительно. Если Глаша могла ее видеть хотя и не воочию, но неоднократно – по телевизору, на всевозможных фотографиях, – то наоборот быть не могло: Елена Алексеевна Коновницына не могла видеть любовницу своего мужа. Хотя Глашу ведь тоже фотографировали с Лазарем любопытные папарацци местного разлива. Может, эти фотографии публиковались, просто сама она об этом не знала, и все по той же причине – потому что не хотела знать? Наверное, так. Да какая теперь разница!
– Что вам здесь нужно? – глядя Глаше в глаза, спросила Коновницына.
– Елена Алексеевна, я хотела только узнать, где сейчас Лазарь Ермолаевич.
– А почему вы спрашиваете об этом меня? – равнодушным тоном произнесла та.
Глаша ожидала какого угодно вопроса – почему она считает, что ей обязаны отвечать, например. Но, если исключить понятные им обеим оговорки, то выяснять у законной супруги Коновницына, где он находится, было вполне естественно.
Поэтому Глаша расценила встречный вопрос как насмешку, может быть, вполне объяснимую. Как бы там ни было, ее интересовал сейчас только ответ.
– Скажите мне, пожалуйста, его адрес, и я больше не стану вас беспокоить, – сказала она.
– Это что, шантаж? – усмехнулась Коновницына. – Если так, то неудачный. Никакого беспокойства вы мне не причиняете. Я вас в упор не вижу. И вообще, я уезжаю.
– Куда? – машинально спросила Глаша.
Зачем спросила? Нисколько ее это не интересовало.
– В Штаты, – ответила Коновницына. В ее голосе послышалось торжество, которое тут же и объяснилось: – Вы, видимо, уверены, что любовь к вам сделала его полным идиотом. Но нет – семью свою, хоть и бывшую, он обеспечил.
– Почему бывшую? – спросила Глаша. – Вы от него уходите… уезжаете? Вот сейчас?..
Это показалось ей таким странным, таким диким, что она растерялась. От растерянности ее слова прозвучали так, словно она уговаривает госпожу Коновницыну не бросать мужа.
– Ты что, издеваешься?! – воскликнула та. Невозмутимость слетела с нее, как легкий снег с гладкого льда, и так же, как снег, растаяла язвительная вежливость. – Развелись – значит, бывшая! И нечего тут невинными глазками лупать! Стерва ненасытная! Где-е он, дайте а-адрес!.. – с ненавистью передразнила она. – Пришла вынюхать, нельзя ли еще чем поживиться, так и скажи! А ничем ты больше тут не разживешься! Убирайся, пока охрана не вышвырнула! Продан дом, поняла? Продан! И тебе с этого не обломится!
Ярость охватила ее пожаром мгновенно, всю, от пяток до макушки, исказила прекрасные, гармоничные черты.