– Ну какой же это нож, Глашенька? – сказал он. – Нож стальной, а это просто шрам. Кожаный.
– Лазарь! – Она чуть не плакала. – Перестань со мной как с дурочкой! Почему он у тебя?
– Ну, почему… На строгом режиме и было ведь… построже. Людей-то хороших немало сидит. Слишком немало! Но и таких, которых хорошими не назовешь, тоже много.
– Это они тебя?
Она чуть не плакала.
– Глаша, Глаша! – расстроился он. – Ну что ты, в самом деле? И они меня, и я их. Толку ли в этом теперь разбираться? Два года назад было, давно все зажило.
Как только она в очередной раз сознавала, через какую страшную пропасть он перешел, да и не перешел ведь еще, и понимала, каково ему при этом было одному – а ей ли было этого не понимать, она чувствовала его глубже, чем сам он чувствовал себя! – как только она все это сознавала, ее снедало такое горе, что и жить становилось невозможно.
Но Лазарь, похоже, ни о чем таком не думал. Он быстро оделся и взглянул на Глашу такими смущенными глазами, что она улыбнулась, несмотря на все свои нерадостные мысли.
– Что? – спросила она. – Что тебе в голову пришло?
– Не в голову, – смущенно ответил он. – В желудок. Есть мне захотелось, аж зубы свело! Ты говорила, привезла что-то?
– Именно что-то, – вздохнула Глаша. – Даже не помню что.
Она тоже оделась поскорее, и они принялись разбирать сумки. Глаша только теперь по-настоящему разглядела, как бестолково их набила; когда сумки потрошили и досматривали, перед тем как допустить в колонию, она думала совсем не о них.
– Что ж я круп-то столько набрала? – расстроенно воскликнула она. – Ты же не воробей!
– Брось переживать, Глашенька, – улыбнулся Лазарь. – Никогда я гурманом не был и здесь не стал. Да я здесь вообще оздоровился! Спивался ведь по-черному, сама же видела. А тут пришлось подобраться. Так что во всем есть положительные стороны. Брось переживать, брось, – повторил он. – Это в банке что, кабачки маринованные? Вот ими и перекусим, а потом всякой еды накупим, какой душе твоей будет угодно.
– Никакой еды моей душе не угодно, – вздохнула Глаша. – А хоть бы и угодно было, где же мы ее накупим?
– Да прямо здесь магазин есть. Не супермаркет, но для жизни достаточно. Я-то не очень приглядывался, что там есть, чего нет, но вот Николай Степаныча жена так и говорит: все, мол, есть, чего душе угодно.
– Кто это Николай Степаныч? – спросила Глаша. – Охранник?
– Зэк. Мешок зерна украл на элеваторе – три года дали.
– А жена тогда при чем? – удивилась Глаша. – Их, что ли, вместе посадили?
– Да нет, она просто так живет. Приехала.
Лазарь говорил все это машинально: он уже сорвал крышку с банки и вытряхивал на хлеб кабачки. Глаза его при этом алчно блестели, и он полностью был погружен в свое увлекательное занятие.
– А надолго она приехала? – осторожно поинтересовалась Глаша.
– Не жнаю. – Лазарь откусил огромный кусок хлеба с кабачками. – Год уже жифет.
Тут Глаша припомнила, что когда она шла к гостевому бараку, то окружающая жизнь показалась ей какой-то странноватой. Не похожей на жизнь зоны она ей показалась, вот что. Да, точно, и женщин каких-то она видела, и совсем не похожи были эти женщины на заключенных, ну да, какие женщины-заключенные, колония-то мужская, но и на охранниц они не были похожи – без формы… Но когда она шла сюда, то думала совсем не об этом, и только теперь все это ей вспомнилось.
– Так здесь, получается, и мне можно жить? – забыв, что с ним надо быть осторожной, воскликнула она. – Так что же ты молчишь?!
– Я не молчу. – Лазарь отложил кабачковый бутерброд. – Я тебе сразу говорю: декабристские свои штучки оставь. Ты здесь жить не будешь.
– Что значит – не будешь?
– То и значит. Не будешь.
– Николай Степаныча жене можно, а мне нельзя?!
Глаша задохнулась от возмущения! Лазарь не обратил на ее возмущение ни малейшего внимания.
– Николай Степаныча жене пятьдесят лет, и всю жизнь она в деревне прожила. Видела ты, какие деревни в Заполярье? Я здесь служил – навидался. Здесь и в городах-то жизнь непростая, а в деревнях вообще беспросветная. Конечно, ей после этого чего ж в колонии-то не жить? Не жизнь, а сказка!
– А я… – попыталась вставить Глаша.
Но Лазарь пресек ее жалкую попытку:
– А ты в этой сказочке для моего удовольствия жить не будешь. Я не позволю. Хватит, Глаша! Прекратим этот разговор. Ешь лучше кабачки. Ядреные, на уксус не поскупились.
– Сам ешь свои кабачки дурацкие!
Она еле сдерживала злые слезы.
– Они не мои, а твои.
– Все равно! Не командуй, что мне делать, понял? У меня своя голова на плечах!
– Милая моя головушка. – Лазарь притянул Глашу к себе, подул ей в макушку. – Льняная…
Она вырвалась, высвободилась и, исподлобья глядя на него, отчеканила:
– Я буду жить здесь, с тобой. Пиши заявление, или что там надо. А если не напишешь, то я сяду вон там вот под воротами и буду сидеть, пока меня там не изнасилуют!
– Ты что несешь? – Он наконец рассердился.
– А ты… Ты…
Глаша задыхалась от отчаяния. Вот упрется он сейчас – и что? Что она будет делать? Сколько под воротами ни сиди, а не напишет он какое там надо заявление, и никто ее за эти ворота не пустит!
– Ты только о себе думаешь! – выпалила она.
– Глашенька, да я же…
– О себе, только о себе! – перебила она. – Ты что, совсем ничего не понимаешь? Думаешь, ты мне лучше делаешь, думаешь, это мне счастье, когда я знаю, что могла бы с тобой быть, а я не с тобой, потому что ты… ты…
Тут она в голос расплакалась.
Наверное, когда ему нож всадили под лопатку, Лазарь расстроился меньше.
– Глашенька! – Он присел перед нею, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Ну не плачь, ну прошу тебя!
– Ты просто не хочешь со мной быть! – проговорила она сквозь слезы. – Отвык, и без меня тебе лучше!
– Без тебя – лучше? – воскликнул он. – Да мне жизни без тебя нет, Глаша! Кровь бы всю по капле отдал, чтоб с тобой не расставаться!
– Не надо кровь по капле, – быстро сказала Глаша и вытерла слезы. – Напиши заявление.
«Прости, Лазарь Ермолаевич! – весело подумала она. – Что поделать, если по-другому от тебя толку не добьешься?»
Глаша отпустила машину и пошла к воротам. Как ни рационально она теперь делала покупки, а сумки все равно каждый раз оказывались неподъемные.
Лазарь сердился, когда она отправлялась в Регду или в Оленегорск, то есть не потому сердился, что она туда отправлялась, а потому, что не мог, как он говорил, сдерживать ее безоглядность. Но все же и он соглашался, что Глаша в самом деле покупает вещи необходимые.