— Аня! Нравина — любимица Москвы, в сорок лет рано думать о конце карьеры, многие певицы только в этом возрасте и получают главные партии…
— Вот видишь, видишь, как тебе повезло! И перестань, ради бога, думать, что это незаслуженно! Я знаю твое сопрано, оно великолепно! Это признали Париж, Неаполь, и теперь признает Москва!.. — Анна вдруг, к страшному испугу Софьи, расплакалась.
— Аня, Анечка, милая, родная, что ты, что с тобой?.. Я тебя так расстроила?..
— Нет, Соня… я не об этом. Я просто подумала, что, может быть, бог вспомнил о нас, Грешневых… В конце концов, мы не виноваты, что так сложилась жизнь, что все мы оказались прокляты. Сергея давно нет, я — продажная женщина, Катя — мошенница и воровка, ты — на содержании у подлеца, из-за которого не можешь жить с любимым человеком… Я подумала — вдруг это подарок судьбы для тебя? Возможность вырваться из проклятого круга? Хотя бы ты, ты одна… Представь, ты станешь знаменитой, будешь петь в России, получать ангажементы из-за границы, специально для тебя станут писать оперы лучшие композиторы…
— А-а-аня… Я и не думала, что у тебя такая фантазия… — сквозь слезы улыбнулась Софья. — Уж кто-то, а мы с тобой знаем, что чудес не бывает. В одном ты права: нужно успокоиться. Когда я завтра приду к Альтани и объявлю, что отказываюсь от партии, у меня должна быть ясная голова.
Анна в упор посмотрела на сестру, встала во весь рост и отчеканила:
— Соня, не смей этого делать! Я твоя старшая сестра, ты должна меня слушаться! Есть вещи, которые я понимаю лучше тебя!
— Моя оперная карьера, например?! — попыталась взбунтоваться Софья, но бунт был подавлен на корню.
— В первую очередь!!! Ты еще молода, ты не знаешь людей, не понимаешь собственного таланта, и я не прощу себе, если ты загонишь его в землю! И если ты меня не послушаешься, мы поссоримся раз и навсегда!
Софья вздохнула. Тоже встала, подошла к сестре и обняла ее за плечи.
— Аня, всё, что угодно, только не ссора с тобой. Но ты еще убедишься: мы совершаем большую ошибку.
— Это ты убедишься, что нет, дурочка. Идем пить чай и поговорим заодно о Чайковском. Знаешь, я ведь была ему представлена на первом исполнении «Онегина» в консерватории. Правда, не уверена, что он меня помнит, но… Это был такой волнительный момент! Я, как гимназистка, от восторга не могла и двух слов сказать. А Петр Ильич был очень любезен! Наверное, он решил, что графиня Грешнева мало того что имеет подмоченную репутацию, так еще и круглая дура… Как это жаль!
На другой день Софья в назначенное время стояла возле рояля, за которым сидел Альтани. За десять уроков с концертмейстером она выучила всю партию, еще две недели ушли на спевки с исполнителями других партий, и начались репетиции с оркестром и подготовка к спектаклю.
Софья как в воду глядела, когда убеждала сестру, что в театре произойдет раскол. Труппа распалась на два лагеря: в первом, довольно обширном, находились друзья и поклонники Нравиной, этой действительно великолепной актрисы, двадцать лет сводящей с ума Москву и Петербург, пропевшей несколько сезонов в Ла Скала и Гранд-опера, имеющей за плечами «Русалку», «Аскольдову могилу», недавнюю премьеру «Мазепы» и, разумеется, «Евгения Онегина», который два года назад впервые исполнялся в Большом, и за дирижерским пультом был сам Чайковский. Кроме того, Онегина пел Осип Заремин, муж Нравиной, с которым она не расставалась уже много лет. Злые языки утверждали, что их союз неразрывен лишь потому, что Осип Михайлович весьма снисходителен к романам блистательной супруги и в упор не желает замечать ее связи с одним из великих князей, о коем по всей Москве ходили эпиграммы.
— Боже мой, Нина, что же это такое?! — паниковала Софья, оставаясь наедине с подругой. — Я должна буду петь с Зареминым? С мужем Нравиной?! Ведь это же просто провокация! Я знаю, что Осип Михайлович ходил просить Альтани о том, чтобы Онегина дали кому-нибудь другому, и он прав, он благородный человек!
— О-о, нет, Соня, это не благородство, а закон самосохранения! — давясь смехом, возражала Нина. — С тобой Заремину петь лишь три часа, а с Нравиной мучиться всю оставшуюся жизнь… если ему здоровье позволит. Представляешь, какое существование Аграфена Ильинична ему сейчас устраивает, а ведь Заремин, бедный, не отвечает за решения дирекции! Видишь, он даже готов был отказаться от Онегина, а это его звездная партия, Заремина в день премьеры выносили из театра на руках, двадцать два вызова, чуть потолок не рухнул от овации! Манечка Федорина из хора живет с ними у одной хозяйки, так, не поверишь, она уверяет, что дом трясется от нравинской истерики каждый вечер! А кому это все приходится выслушивать? Заремину!
— Боже мой… — содрогалась Софья. Она уже не раз пыталась осторожно убедить Альтани, что вовсе не желает… не чувствует себя готовой… боится сорвать голос в сложной партии… Но старик дирижер был неумолим:
— О степени готовности вашего голоса, мадемуазель, позвольте судить мне! А если вы не желаете исполнять решения дирекции, то получите в кассе расчет и идите в оперетту к Лентовскому, он, кажется, как раз ищет певицу для «Прекрасной Елены».
— И пойду!!! — взвилась она, хватая с рояля клавир «Онегина» и устремляясь к двери.
— Постойте, мадемуазель!!! — загремел Альтани, и испуганная Софья, выронив ноты, замерла на полушаге.
— Извольте прекратить истерику! И продолжим заниматься! Девочка, поймите же, что вы настоящая Татьяна! Я тридцать лет дирижер этого театра и худо-бедно разбираюсь и в голосах, и в исполнительницах! Я тоже вижу, что сейчас творится в труппе, но поверьте, театр без интриг — не театр! Если вы хотите быть певицей, извольте привыкать и к зависти, и к интригам, и к сплетням! Не можете — ступайте в монастырь петь там «Богородицу»! Вы ни в чем не виноваты, и не сметь указывать дирижеру, занимайтесь своими обязанностями, оссupati dei cazzi tuoi, porca Madonna!
— Misura le parole!!! Che troiata! Diabolo! — заорала и Софья, еще не растерявшая свой запас неапольских ругательств.
От неожиданности Альтани умолк, растерянно поскреб седую шевелюру и вдруг, показав ряд великолепных, белых зубов, рассмеялся. Софья тоже нервно хихикнула, каждый миг готовая обратиться в бегство.
— Вот теперь, деточка, я верю, что вы пели в Неаполе! — отсмеявшись, заявил Альтани. — Ну, бросьте свою ипохондрию — и к роялю, завтра у вас спевка с Ольгой и репетиция с оркестром. Поверьте старому итальянскому горлодеру, это будет ваш звездный час! Умейте думать о себе! Всегда найдется тот, кому будет ножом по сердцу ваш успех, но стоит ли из-за этого переживать? К роялю, девочка! Вы еще увидите Москву у ваших ног!
И Софья с тяжелым вздохом послушалась.
Труднее всего ей давались репетиции мизансцен. В частном неапольском театре, где Софья начинала как оперная певица, синьора Росси уделяла большое внимание желаниям артистов и драматической игре на сцене. Спектакли выходили живыми и увлекательными, певицы получали для премьеры такие костюмы, какие им хотелось, а не те, которые предписывала традиция. Софья до сих пор не могла забыть тонкую, точеную как статуэтка Джемму Скорпиацца в облаке распущенных волос поверх простого, прямого черного хитона в партии Аиды — пленной эфиопской царевны. Помнила она и игру Джеммы, прекрасно сочетающей драматические приемы с пением и создающей тем самым неповторимые образы. Софья, начинавшая в провинциальной труппе, чувствовала себя в драме как рыба в воде, именно это позволило ей три года назад без единой сценической репетиции, почти не помня мизансцен, сыграть Виолетту так, что купол неапольского театра чуть не рухнул от аплодисментов. Ей и в голову не приходило беспокоиться о драматическом рисунке роли, поскольку уж здесь она была полностью уверена в себе. Но первая же репетиция Татьяны разрушила эту иллюзию.