– Дадо! Да-а-адо… Дэвла, да откуда вы?!
– А то не знаешь откуда, глупая? – проворчал Илья, прижимая к себе дочь. – Из кочевья… Думали сразу к Гришке в Смоленск ехать, зимовать, как обычно, да цыгане кругом говорят – в Москве вовсе голодно…
– Мы вам всего-всего привезли! – вмешалась улыбающаяся и торопливо разматывающая с головы платок Настя. – И муки, и пшена, и солонины, и масла… Сала и то достали!
Дарья украдкой скользнула глазами по невесткам Насти, которые вошли босые и привычно расхаживали по комнате, ожидая, пока «отойдут» замёрзшие ноги. Торбы цыганок были пустыми.
– Отобрали на заставе, да? – стараясь, чтобы её голос звучал не слишком разочарованно, спросила она. – Ты не убивайся, это сейчас дело обычное. Люди, которые ездят, говорят, что по десять раз останавливают, смотрят, проверяют… И всё как есть забирают! Ничего, не мучайся, у меня вобла есть и хлеба фунта четыре, хватит, да ещё можно…
Договорить ей не дал дружный смех пришедших. Хохотал даже Илья, сверкая белыми крупными зубами, а невестки заливались в семь голосов, вытирая грязными рукавами слёзы и толкая одна другую локтями под бока. Им вторили полуголые дети, уже успевшие облепить со всех сторон печь и прижаться кто спиной, кто боком, кто ладонями к тёплым голубым и зелёным изразцам.
– Да что вы?.. – растерянно спросила Дарья, переводя взгляд с одного лица на другое. – Что вы, дуры, ржёте? Отец, скажи хоть ты мне, что за…
Договорить она не успела: Илья отошёл от двери и крикнул кому-то в сени:
– Чяялэ! [32] Эй! Заводите тётку Марфу!
Через мгновение сени затряслись от тяжёлой першеронской поступи, и в комнату, ведомое под руки умирающими со смеху молодыми цыганками, вошло странное существо. Это была уродливая, бесформенная, огромная таборная тётка, облачённая в драную собачью доху, от которой шёл невыносимый запах мокрой псины и почему-то керосина, в многоярусные грязные юбки и потерявшую всякий вид шаль с оборванной бахромой. Голова тётки казалась несоразмерно большой из-за обматывающего её и низко надвинутого на самые брови платка. Войдя с оханьями и кряхтением, старуха остановилась у порога.
– Будь здорова, бибиё [33] … – пробормотала Дарья, судорожно соображая, в каком родстве она находится с этой ходячей тумбой, от которой разит, как от дохлого кобеля, и почему цыгане, стоящие вокруг, продолжают покатываться от смеха.
Кто-то из женщин наконец догадался поднести ближе свечу, и Дарья, вглядевшись в лицо старухи, едва удержала крик испуга и брезгливости: всю физиономию цыганки покрывали коричневые и жёлтые бородавчатые наросты.
– Ну что, ромалэ, обниматься-то будем?! – басом провозгласила кошмарная тётка, разводя в стороны толстые, как брёвна, руки.
Дарья, мысленно перекрестившись, храбро сделала шаг вперёд и постаралась не дышать.
– Хватит вам, хватит, безголовые… – спас её Илья, полусердито махнув рукой на сползающих по стене от хохота сыновей и невесток. – Дашка, ты на них вниманья не обращай. А ты, холера, разматывайся живо! Вон чего вздумала! И ведь получилось, чёрт тебя размажь!
Дарья не знала, что и думать, и только, разведя руками, повернулась к хоровым, которые, заинтригованные не меньше, сгрудились вокруг необыкновенной старухи. Та, явно польщённая всеобщим вниманием, принялась неспешно и торжественно разоблачаться. Первыми на пол упали драная шаль и собачья доха – и в комнате раздался дружный вопль восторга. Под дохой на теле цыганки были аккуратно привязаны разных размеров и длины мешочки, наполненные, судя по шуршанию, крупой. Сразу несколько рук потянулось развязывать и распутывать шнурки и тесёмки. Цыганка между тем распустила завязки рукавов и вывалила из каждого на стол по увесистому окороку, появление которых было встречено уже не воплем, а ликующим воем. Со спины «тётки Марфы» общими усилиями отвязали два мешка с пшеном, её безразмерные груди оказались тючками с мукой, а в обширных карманах фартука лежало аккуратно обёрнутое чистыми тряпочками сало. Торжественно размотав с головы рваный платок, цыганка извлекла из-под него целую сахарную голову, которую с поклоном передала прямо в руки Дарье:
– На здоровье дорогим хозяевам! Ханьте пэ састыпэн! [34]
Та машинально приняла голову. И чуть не уронила её на пол, увидев, как старуха методично и тщательно отколупывает со своего лица безобразные наросты, со всем старанием складывая их в ладонь. Дарья сделала два торопливых шага к окну, уверенная, что её сейчас затошнит… но, героическим усилием заставив себя поднять глаза, ахнула и всплеснула руками. С совершенно чистой, смуглой, неудержимо улыбающейся большеротой мордашки на неё смотрели сощуренные, чёрные, страшно знакомые глаза.
– Юлька? Копчёнка?! – только и смогла пролепетать она. – Да что же это было?.. У тебя с лицом-то что было, девочка?!. Да как это ты с собой такое сделала?!
– Воском, тётя Даша! Воском! Свечкой! – выпалила, улыбаясь, Юлька. – А что, сильно испугалась? Да?! – и она закатилась звонким, дробным смехом, запрокинув взъерошенную голову и прислонившись спиной к дверному косяку.
Молодые цыгане дружно вторили ей.
– И ведь всё сама придумала! – с гордостью сказала Настя, беря за руку невестку и выводя её в круг света. – Нас-то цыгане ещё в Рославле настращали, какие теперь в Москве страсти творятся. Не везите, говорят, еду родне, всё едино халадэ [35] по дороге отберут всё как есть! А Юлька наша заявляет: не будь я цыганка, если не провезу! И – вот, люди добрые, учудила! Вокруг себя все харчи понавязала, сверху – доху псячью, чтоб, значит, запах-то съестной отбить, да ещё керосином её сбрызнула, голову сахарную – на башку… Потом, гляжу, нахмурилась, говорит – нет, плохо. Разлеглась на перине, нос задрала и велит Малашке-то: пали свечку, чяёри, да на морду мне капай, да погуще, чтоб не в глаза только! Малашка и накапала со всем старанием! Мы и то чуть со страху не померли, как первый раз глянули, а уж гаджэ…
– Семь раз табор становляли-то! – усмехнувшись, поведал Илья. – И здесь, на улицах, дважды, покуда добрались! Ну, бабы, понятно, плакать, кричать: «Мы цыганки нищие, босые, дети у нас голые-голодные, ищите, брильянтовые, что найдёте, то и ваше… Халадэ – по телегам, а в телегах-то пусто!» – «А там у вас что?» «А там у нас тётка Марфа едет, она хворая…» Они сунутся – а хворая-то сейчас стонать на все лады, и причитать, и жалиться, что вот-вот помрёт, как есть помрёт, поскорее б уж, сил нет мучиться… Халадэ ей на морду-то посветят, скорчатся: «Это чего у ней?» – «Сами не знаем, дорогие, от этакой штуки уже двое наших померли, да теперь вот тётка страдает…» Ну, гаджэ ноги в руки – и бегом!
– Ах ты, умница… – ласково сказала Дарья, осматривая Юльку с головы до босых чёрных ног. – А что стоишь как статуя?! Походи, походи тоже туда-сюда, не стой, не то ноги отнимутся!