– Да я одну улицу только и шла, а то всё, как барыня, на телеге ехала! Мы же тут, за Бутыркой, встали! – блеснула зубами Копчёнка, но всё же принялась расхаживать по комнате, блаженно встряхивая освобождёнными от узлов и верёвок плечами и растирая бока.
– Настька, зараза, ты меня подойдёшь обнять, али мне до Страшного суда дожидаться? – раздался вдруг из кресла задумчивый бас.
Настя с молодой прытью кинулась на этот голос и, бросившись на грудь брату, взвыла:
– Митро-о-о…
– Давай, давай, задуши брата на старости лет… Босявка таборная, носит тебя по дорогам-то… – бурчал Митро, обняв накрытые старой шалью плечи сестры и неловко прижимая её к себе. Через Настино плечо посмотрел на Илью. – Ну… Здравствуй, что ли, Смоляко.
Никакой радости в его голосе не слышалось. Илья не удивился этому. Таким же ровным голосом ответил:
– И ты будь здоров, морэ. – И сразу же рыкнул на столпившихся у дверей невесток: – Вы чего, как на параде, выстроились?! Живо на кухню, ужин гоношите! Дождётесь, пока гаджэ на запах сбегутся!
Бабы вылетели на кухню, а Илья, глядя на то, как жена разговаривает с Митро, подумал о том, что все эти годы бог, к счастью, берёг его, Смоляко, от ссор с московской роднёй. Да и глупо было скандалить, так крепко и прочно породнившись. У Митро, похоже, в голове бродили такие же мысли, и за шестнадцать лет между ними не случилось ни одной размолвки. Впрочем, и обычных разговоров не возникало тоже, хотя поводы за столько лет находились не раз: постоянно случались какие-то цыганские свадьбы, крестины, похороны, сговоры и сватовства, на которых встречались обе больших семьи, городская и таборная, и волей-неволей двум главам этих семей приходилось видеться. Цыгане, знающие об их прежней дружбе, превратившейся во вражду, сначала с интересом наблюдали за обоими, гадая, кого же «прорвёт» первым и произойдёт наконец грандиозный скандал, о котором и сто лет спустя вспомнить будет не стыдно. Но интерес этот год от года гас, пока не исчез совсем: Илья и Митро прилюдно не ругались, на провокации родственников не поддавались и на каверзные вопросы не отвечали даже в крепком хмелю. Впрочем, расспрашивать их мало кто решался: характеры у дедов были не сахарные, оба были лошадиными барышниками – а значит, и длинные ременные кнуты всегда находились у них за поясом или в сапоге. Постепенно всё забылось и превратилось в привычный семейный закон: обоих стариков на свадьбах рядом не сажать, глупых вопросов не задавать, помрут – на том свете сами разберутся, кто больше виноват…
Через час по всему дому восхитительно запахло съестным. Дарья сначала пыталась было командовать на кухне молодыми женщинами и делать что-то сама, но её почти сразу же позвал Илья, который вместе со старшими цыганами уселся за столом в зале. Дарья прибежала и больше уж не ушла, сев между матерью и отцом и жадно расспрашивая о братьях, невестках и прочей родне, которой не видела несколько лет. Ей охотно отвечали; в свою очередь, интересовались городскими родственниками, и было очевидно, что разговоры эти затянутся до рассвета.
Несколько раз глаза Дарьи останавливались на молодом цыгане с косым неровным шрамом на лбу. Парень вошёл в дом одетым в потрёпанную, но дорогую и длинную шинель. Когда цыган снял и аккуратно положил шинель рядом с собой, под ней оказалась обычная таборная рубаха из пёстрого ситца, которая чуть не рвалась на широких, мощных плечах. Сидя у порога и рассказывая вполголоса о чём-то своим друзьям, он ерошил ладонью и без того встрёпанные, лохматые волосы, не улыбался, хотя слушавшие его давились от приглушённого смеха, и его чёрные, очень большие глаза мрачновато блестели с тёмно-смуглого лица. Не сводя взгляда с этой совершенно смоляковской физиономии, Дашка силилась вспомнить, как зовут парня.
– Куда ты там смотришь? – вдруг донёсся до Дарьи голос матери, и она, вздрогнув, обернулась.
– Даё [36] , чей вон тот чяворо, со шрамом? Вижу, что наш, а кто – хоть убей, не припомню…
– Да как же так? – искренне удивилась Настя. – Он же у вас и был последним из наших, года два-то назад! За Дуркой приезжал, а она у него на руках возьми да ожеребись! Сколько шуму-то было потом! Ну? Не помнишь?! Это же Сенька, наш Сенька! Племянник твой! Он ещё вслед за Дуркой своей ненаглядной на войну сбежал, а два месяца назад обратно пришёл!
– Бог ты мой! – вскочила Дашка. – Вернулся, значит? Живой?! Чяворо! Чяворо, Сенька! Яв адарик! [37]
Сенька, умолкнув на полуслове, изумлённо обернулся. Увидев подзывающую его тётку, ловко вскочил на ноги и мягкой, неслышной походкой пошёл к столу, за которым сидели старшие. Дашка с восхищением заметила, что ни одна из старых, рассохшихся паркетин даже не скрипнула под сапогами парня.
Полтора года назад табор Ильи Смоляко, мирно остановившийся на ночлег возле какой-то казачьей станицы на Кубани, внезапно оказался взят в кольцо взводом солдат, которые объявили, что забирают цыганских лошадей для нужд армии. Никто из цыган не знал, красные пришли к ним или белые, но таборным было совершенно наплевать, кто отберёт у них коней, и женщины с детьми подняли такой вой, что содрогнулась выжженная солнцем степь. В мирное время это, возможно, и произвело бы впечатление, но сейчас взводный офицер попросту пальнул в воздух и тусклым голосом пообещал, что следующим выстрелом размозжит голову одному из мужчин. Женщины умолкли, как-то разом почувствовав, что это не блеф, и, попадав на колени, начали тихо, горестно завывать. Цыгане стояли с белыми от бешенства лицами, с руками, лежащими на кнутах, но Илья взглядом велел всем молчать.
– Как же так, ваше благородие? – рассмотрев на плечах взводного погоны, осторожно заговорил он. – Что ж нам теперь – самим в телеги-то впрягаться? У нас дети, сами видеть изволите… Ваша сила – ваша власть, но ведь и понимание надо иметь…
– У меня есть понимание, цыган, – мрачно ответил ещё не старый, но уже сильно поседевший, запылённый до самых глаз человек в вылинявшей на плечах и спине гимнастёрке. – Вы не могли не слышать – за Чартинской был бой. У нас разбежались лошади, те, что остались, – ранены. Можете, если хотите, взять их взамен. Но орудия надо вывезти, а людям это не под силу. Что прикажешь мне делать?
– Бросать к чёртовой матери всё и домой к матушке ехать, – в сердцах посоветовал Илья, отчётливо понимая, что вот сейчас барин его и пристрелит. Но во рту было горько при мысли о том, что все до единой лошади, в которых вложено столько денег, столько ухода, столько труда, золотые коняшки, к которым и он сам, и остальные мужики по нескольку раз за ночь подходили посмотреть, всё ли ладно… все его лошадки пойдут на эту трижды проклятую войну! Волочить по ухабам чёртовы пушки! Надрываться, подставляться под пули!
– Я бы уехал, старик, – ответил между тем офицер – спокойно, не меняясь в лице, однако Илья почувствовал холодок на спине от этого негромкого голоса. – Но, видишь ли, дома моего более нет, он разграблен и сожжён, мать умерла. Сёстры пропали без вести. Так что ехать мне, сам видишь, некуда. И, прости, далее беседовать с тобой я не могу. А ля гер ком а ля гер.