Последних слов Илья не понял, но необходимости в этом не было. Солдаты побежали к лошадям. Следом за ними помчались цыгане, уже понимая, что лошадей всё равно возьмут, и наперебой, заискивающе спрашивая: ваше благородие, может, эту серенькую оставите, она дурная, ещё день назад хромала… а этот сивый вовсе надорванный, мы его и не запрягаем, шаг сделает – ложится… а чалая с грыжей, выпадет грыжа-то через час ходу, как вправлять станете?.. Солдаты, злые, небритые и грязные, яростно огрызались направо и налево и хватали всех лошадей подряд. Заминка вышла только с вороной Дуркой, потому что к тому моменту, как её поймали, проснулся Сенька. Он кубарем вылетел из шатра – встрёпанный, заспанный, с подушечным пухом в волосах. Едва сообразив, в чём дело, намертво вцепился в шею кобылы и объявил, что никуда, никуда, никуда её не пустит, хотите – убивайте! Солдаты попытались отодрать парня – ничего не вышло. Илья, забыв о всякой солидности и своих годах, бегом кинулся к внуку и закричал на всю степь:
– Ты ополоумел, чяворо?! Отойди, говорят тебе! Ишь, напугать этих вздумал – стреляйте, мол! Они ж застрелят! И не почешутся! Вон сколько уже настреляли-то, до сих пор в балке лежат, хоть дорогу ими мости! Сенька, сукин ты сын, дурак бестолковый, внучек, да за-ради бога, что ж ты делаешь, бабку хоть пожалей! Куплю я тебе лошадь, крест с себя продам, а куплю, отойди от неё!!!
Но коса нашла на камень: Сенька с места не трогался, обхватив Дуркину шею и свирепо сверкая на солдат чёрными дикими глазами.
– Не пущу! Дурку – не пущу! Хоть стреляйте – не пущу! Не подходите, ваше благородие, горло зубами перерву! – как заколдованный, повторял он, глядя на солдат так, что те один за другим отошли, растерянно посматривая на офицера. Тот спокойным, усталым движением достал из кобуры револьвер. Сенька посерел и уткнулся лицом в гриву лошади. Но тут страшно, хрипло взвыла Настя, кидаясь на колени перед офицером и хватая его за руку с револьвером; за ней зашлась истошным криком Копчёнка, намертво вцепившаяся в другой рукав командира. Тот выругался так, что ахнули даже ко всему привыкшие цыганки, и заорал:
– Да пропадите вы пропадом! Ты, цыган! Не хочешь отдавать свою лошадь – езжай с нами!
Сенька повернул к нему ещё бледное, потерянное лицо. Вытер глаза грязным рукавом.
– А… можно? Мне – с ней – можно?! Ваше благородие?!!
– Дурак… – отрывисто сказал офицер. Отвернулся и зашагал прочь, неловко засовывая револьвер обратно в кобуру. Солдаты, попрыгавшие на цыганских лошадей, тронулись следом.
Сенька каким-то вихрем взвился на спину кобылы, потрепал её по шее. Обернулся на деда. И Илья почувствовал, как падает куда-то сердце.
– Сенька! Поганец! – завопил он с отчаянием, чувствуя, как срывается голос. – Не вздумай! Да стоит ли она того, холера пузатая?! Куда тебя понесло, то ж война! Ты ведь сам видал! Да тебя в первом же… в первой же… Дэвлалэ! Настя, да скажи хоть ты ему!!!
– Дед, прости, – одними губами прошептал Сенька. Ладонью хлопнул Дурку по лоснящемуся крупу и полетел намётом вслед за удаляющимся к оврагу взводом.
Цыгане стояли как вкопанные, провожая глазами всадника в надувшейся пузырём голубой рубашке. Плакала Копчёнка. Настя вскочила с колен и побежала к мужу.
– Илья…
– Назад лучше и не возвращайся, собачий сын! – не слыша голоса жены, орал Илья вслед внуку так, что у самого уши закладывало. – Я тебя, паршивца, прокля…
Закончить Илья не успел, потому что Настина ладонь на глазах у всего табора крепко запечатала ему рот. Илья, зарычав, отбросил жену на руки невесток, головокружительно выругался – но Сенька уже пропал за холмом и проклятий всё равно бы не услыхал. Илья остервенело сплюнул в ещё не осевшую пыль на дороге, развернулся и, не оглядываясь, ушёл в свой шатёр.
Ночью, лёжа рядом с женой, уткнувшись лицом в её тёплое плечо и чувствуя, как Настя, чуть слышно всхлипывая, обнимает его, Илья спросил:
– Вот скажи, что это за проклятая порода?..
– Есть чему удивляться… Твоя порода.
– Моя?! – вскинулся он. – Ещё чего! Чтобы я из-за скотины… Из-за бабы если б хоть…
– Вот из-за бабы ты б и с места не тронулся. – В темноте не было видно, серьёзна ли Настя или смеётся над ним, но в такой день вряд ли бы она стала шутить, и Илья решил всё же обидеться:
– Как же! Совесть бы имела! Я из-за тебя, дуры, коней красть бросил…
– И всю жизнь о том прожалел.
– Ничего подобного… – проворчал Илья, в тысячный раз удивляясь: откуда эта чёртова баба всё про него знает?..
– Сенька – глупый, молодой… И упрямый, как ты. Даже хуже ещё. Все вы такие, что ж тут поделаешь… Навоюется – вернётся, куда денется.
– Вернётся?! – взвился Илья. – На войну – не в тиятр небось! Сама, что ль, не видала?!.
– Видала. Только Сенька придёт. Я наверное знаю.
Илья только вздохнул, понимая, что жена утешает его. И, зная, что всё равно не заснёт этой ночью, поднялся и вышел из шатра под низкие степные звёзды. И не очень удивился, увидев, как со всех сторон к нему подходят сыновья и внуки, которым тоже не спалось после этого проклятого дня. Нужно было ещё думать, как теперь кочевать без лошадей, и осмотреть тех раненых кляч, которых им оставили взамен.
В глубине души Илья надеялся, что Сенька, посмотрев собственными глазами, что это за война такая, сбежит при первой же возможности. Но день шёл за днём, лето сменилось осенью, цыгане вернулись на постой в голодный, нищий Смоленск, кое-как пробедовали зиму, весной снова тронулись в кочевье – а Сеньки всё не было, и в конце концов Илья понял, что внук не придёт. Больше года о нём не было ни слуху ни духу. Илья сначала расспрашивал о внуке каждого встречного и поперечного: цыган, побывавших на войне, гаджэн, воевавших в тех же местах, сначала белых, потом, на всякий случай, и красных… но о Сеньке никто ничего не знал. «Убили дурака… – всё чаще и чаще стучала в голове тяжкая мысль. – Ни за грош пропал, за кобылку вороную…» Илья смотрел на жену, знал, что Настя думает о том же… и молчал. Почему-то казалось, стоит произнести это вслух – и тогда уж наверняка внук никогда не вернётся. Шли дни, месяцы, вокруг гаджэ творили такое, что душа переворачивалась, но Илья теперь ничему не удивлялся: «Цыгане есть цыгане. Гадженское дело воевать, если нравится, а наше – кочевать. Пусть друг в друга палят, коль заняться больше нечем. Лишь бы нас не трогали».
Два месяца назад, осенью, когда в степи полегла выцветшая трава, которую некому было косить, а ночи стали холодными, табор неспешно тащился по разбитой дороге из Ростова. В придонских степях в этом году творилось такое, что цыгане не чаяли унести ног из-под рвущихся над головой гранат и снарядов, а лошади даже не боялись батарейных выстрелов. Илья привычно ругал гаджэн, испортивших своей никому не нужной пальбой летнее кочевье, в глубине души надеясь, что хотя бы к следующей весне всё это безобразие закончится. Может быть, русские выберут себе если и не нового царя, то хоть какое-то начальство, без которого им, как видно, жизнь не мила, – и тогда снова начнутся ярмарки, лошадиные базары и спокойная цыганская жизнь… Размышляя об этом, Илья брёл рядом с лошадьми, время от времени останавливаясь, чтобы подтолкнуть увязающую в липкой грязи телегу. Сверху накрапывал дождик, степь окутывал нерастаявший с ночи туман, дорога впереди тоже была словно залита снятым молоком. Босые ноги цыганок размеренно шлёпали по лужам вперебой с лошадиными копытами, чмокала грязь под мужскими сапогами, вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь тоскливым криком улетающих журавлей… И неожиданно для всех из тумана в нескольких шагах впереди вынырнул всадник.