— Спасибо!.. Но сначала научишь, я же не умею, не знаю, как!
— Там все просто, крути педали и все, — надо было сменить тему, пока сам не поверил в то, что говорил. — Скажи мне, Агнесса, ты вообще-то чем занимаешься? Ну кроме дойки коровы и приготовления пищи? В свободное время?
— Чем я занимаюсь? — вновь погрустнела она. — Это очень скучно, Герман…
— Должно быть, вяжешь? Или вышиваешь крестиком, на пяльцах?
— Вязать и вышивать весело!.. Но некогда, слишком много работы. Дедушка иногда запирает меня в лаборатории на замок!
— Это тот самый Лев Алексеевич?
— Да, тот самый… Нет, он хороший и добрый. Я понимаю, нужно много работать… — Агнесса легкомысленно вздохнула. — Но так хочется везде побывать, посмотреть на мир…
— Что же делаешь в лаборатории, если не секрет? — нажал Шабанов.
— Никакого секрета… Как бы тебе объяснить?.. Ну, это можно назвать молекулярной оптикой. Чтоб не прибегать к другим терминам…
— Чем-чем? — не сдержался Герман и сделал вид, что не расслышал.
— Молекулярной оптикой! Это не совсем точно, но примерно так!
Он разговаривал с ней, как со слабоумной, а перед ним сидел настоящий ученый, коль знал даже о молекулярной оптике — кажется, разделе физики, о котором Шабанов где-то что-то слышал…
— Я же говорю, очень скучное занятие, — она заметила выражение его лица. — Но приходится отдавать этому почти все время… Скажи, а что у тебя со слухом?
Герман мысленно облегченно вздохнул и даже изворачиваться не стал.
— Катапульта… Лопнул сосуд, какое-то осложнение или воспаление…
— Тебе нужно доктора! И немедленно! — она вскочила из-за стола, так и не притронувшись к своей морковке. — Почему не сказал сразу?.. И я ничего не заметила. Впрочем, нет, когда спал в лодке, немного стонал. Мне показалось, тебе снится… Ну, в общем, переживаешь свое положение…
— Увы! И секунды не переживал! Это мне ухо рвало! — Шабанов дожевал последний кусок. — Видишь, я сдержал слово!
— Я сейчас же приведу доктора! — воспряла и повеселела Агнесса, — Иван Ильич просто замечательный доктор! Он вылечил меня от насморка!
— Да, насморк — заболевание страшное!
— Ужасно! Это ужасно! Я чуть не умерла!.. Пожалуйста, выпей сок и ложись на диван. Я сейчас! — она поспешила к двери. — Иван Ильич — настоящая скорая помощь. Кстати, он вылечит и искривление позвоночника! Только скажи ему.
— Ну уж нет! — засмеялся Герман. — Горбатого могила исправит!
— Ты просто не знаешь, какой он чудесный доктор! — она выскользнула за дверь и, притворяя ее, добавила. — Я велю ему явиться немедленно!.. Только не говори про меня ни слова! Язык на замок!
Ему бы сразу побежать следом, однако нагруженный информацией, слегка одуревший от нее и еще от сытной пищи, Шабанов в буквальном смысле тонул и соображал медленно.
И когда через полминуты, хромая на обе ноги, выбрался на крыльцо, оказалось поздно. Ни возле дома, ни в ближайших видимых окрестностях — в том числе и на реке, никого не было…
Упустив Агнессу, он решил отследить, откуда и на чем явится доктор, потому в дом не заходил. Дороги в этой «Швейцарии» отсутствовали полностью, значит автомобиль или даже телега, запряженная конем, полностью исключались, оставалась вода и воздушное пространство. Немного поразмыслив, вертолет он тоже отмел, поскольку за пять дней скитаний лишь единожды слышал отдаленный гул и в воздухе не видел ни одного. Даже преследователи в черной униформе, впрочем, и в пятнистой тоже, передвигались, скорее всего, по воде и сухопутьем. Поэтому Шабанов стал наблюдать за рекой, видимой от горнолыжной базы на добрых полкилометра в каждую сторону. Скорая помощь, как и везде, не особенно-то была расторопной, прошло пять, десять минут — никакого движения, а Германа после мяса начала мучить жажда. Он вытерпел еще минут пять и вошел в дом, чтобы взять со стола банку с соком, но когда снова вышел на крыльцо, увидел человека, поднимающегося по ступеням, и откуда он взялся, на чем прибыл, сказать было трудно.
Высокий, сухощавый, однако же круглолицый старик в брезентовой куртке и шляпе скорее напоминал рыбака, чем доктора, и только типичный, старенький саквояж сельского фельдшера выдавал его профессию.
— Вы куда-то уходите? — спросил он на ходу, скользнув взглядом по НАЗу.
— Нет, я ждал доктора, — Шабанов отступил в сторону.
— Почему же котомка?..
— Мне так удобно.
Он пожал плечами.
— Проходите вперед!.. Минуту, а что у вас с ногами?
— Пулевое ранение, — признался Герман. — Кости не задело…
— Мне сказали, у вас что-то с ушами!
— Ну и с ушами тоже…
Он посадил Германа на стул, рук мыть не стал, как это делают приходящие доктора, протер тампоном — запахло, как в ветлечебнице.
— Теперь-то снимите котомку. Она вам мешает.
Противиться было бы смешно, ему не скажешь, что это корсет. Шабанов поставил НАЗ возле ножки стула, под руку. Там же висел пистолет…
Доктор натянул на лоб зеркальце с отверстием и, приблизившись вплотную, посмотрел в глаза, в нос, и лишь потом ощупал все вокруг уха, заглянул внутрь. Все наскоро, будто спешил куда.
— Понятно, — заключил. — Что произошло?
— Катапультировался, — не сразу признался Герман, решив, что скрывать, кто он и откуда взялся здесь, не имеет смысла. — Лопнул сосуд, у меня такое уже было…
— Что значит — катапультировался? — или прикидывался, или на самом деле не понял Иван Ильич.
— Прыгнул с самолета. Вынужден был оставить борт…
— Откуда? — изумился тот, словно впервые слышал о самолетах и прыжках.
— Из боевого, военного самолета. Он оборудован специальным приспособлением — катапультой, — наблюдая за доктором, стал объяснять Герман. — Чтобы пилот успел покинуть машину в критической ситуации. Военный истребитель имеет высокую скорость…
— Что вы мне рассказываете о самолетах! — возмутился он. — Я их много раз видел. Самолеты летают очень быстро, очень высоко и издают при этом сильный неприятный звук… Лучше объясните, зачем прыгали? Вы что, с ума сошли? Это же очень опасно!
— Но я же с парашютом, — Шабанов никак не мог понять, дурака валяет этот доктор или на самом деле настолько не от мира сего, что видел самолеты лишь высоко в небе.
— А, парашют знаю, слышал! И все равно, зачем нужно подвергать жизнь такой опасности?
— У меня кончилось топливо…
— Как это понимать — кончилось топливо? — он выпучил глаза. — Топливо, это же дрова…