— Мобильный…
— Ага. И стала звонить в часть. Праздники майские были, никого на месте нет. Кое-как добилась, сказали, в командировке ты, будешь через неделю. Я вроде поуспокоилась, а тут журналистка приехала…
— Журналистка? — боясь выдать любопытство, переспросил Герман.
— Ну!.. Отец итальянцев на охоту повез, уток пострелять. Какой-то катер наняли и поплыли, а мне велел баню истопить и ждать. Я и жду сижу. Вышла на крыльцо, смотрю — лодка по реке плывет, белая, красивая…
— Лодка? Белая? — он затаил дыхание.
— Больно уж непривычная, — подтвердила матушка. — У нас таких сроду не было… Думаю, охотники мои возвращаются, катера-то ихнего я не видела, что они там наняли… Думаю, замерзли и плывут назад. Черемуха только зацвела, и холод такой!.. Подворачивает к нашей пристани, где мы лодку свою привязывали, помнишь? Гляжу, она и выходит, журналистка, и к нашему дому прямиком идет. Молодая такая, ласковая, говорит, из газеты, пишет очерки об известных в нашем районе людях. Будто дали ей задание про тебя написать…
— А как ее звали? — осторожно поинтересовался Шабанов, чувствуя, как земля под ногами почти не касается подошв.
— Да понимаешь, по виду не деревенская, городская, и одета хорошо, но имя — Ганя. Так и сказала, зовите Ганей, мне нравится. Я еще гадала, как же будет полное имя…
— Агнесса, мам…
— Отец потом сказал… Стала она про тебя все расспрашивать, про детство, как учился, чем занимался, — она глянула виновато. — Я уж рассказала ей, как ты с бани прыгал, взлететь хотел, как потом в Тверь побежал в суворовское училище… Ну и как махолет строили с отцом. Она так заинтересовалась, покажите, говорит, сфотографировать хочу. А у самой фотоаппарата нету… Махолет-то отец как поднял на чердак, там он и стоит. Залезли мы… Долго она вокруг ходила, все рассматривала. Уж больно ее чугунное ваше колесо удивило, от трактора которое… Можно, говорит, попробовать педали покрутить? Да крути, говорю, правда, сиденье все в пыли, измажешься. Она тряпочкой протерла, села и раскрутила педали. Колесо-то загудело, и тут случайно что-то включилось — крылья как замашут! Пыли столько подняли — ничего не видать! А она смеется так весело!.. Нашла где выключить, остановила крылья, колесо только крутится…
— Про мое любимое блюдо узнавала? — зажимая в себе восторг и улыбаясь в сторону, спросил Герман.
— Ой, да она много чего спрашивала. Я ее домашним сыром угостила, как раз для итальянцев сделала, с перчиком, чаю попили. Ей сыр понравился, так я в дорогу ей кусок отрезала…
— А про мясо по-французски?
— И про мясо… Часа три мы с ней сидели, ходили. Я еще спросила, а что ты ничего не записываешь? Журналисты обычно пишут, пишут в блокнот или теперь магнитофоны подставляют… Она: я запоминаю все, мне писать не нужно. Оставайся, говорю, ночуешь. В баню сходим на первый парок, а там отец приедет с итальянцами… Спешу, говорит, ехать далеко. Что бы мне спросить, куда?.. В предбаннике у нас мыло увидела, попросила кусок…
— И ты ей дала?
— Что не дать-то? Дала… Она так понюхала, подышала, хорошо, говорит, пахнет. В карман спрятала.
— Земляничное мыло?
— Другого-то и не было… А что ты так спрашиваешь?
— Ничего, мам!.. Потом-то что было?
— Засобиралась она. И одета больно уж легко, в одном платье. А холод на улице. Стала давать свою старую куртку, надень, говорю, на воде-то замерзнешь. Она смеется, не взяла. Мол, и так много грузу с собой везу, лодка не поднимет. Проводила на берег… Думала, там в лодке и правда какой-нибудь груз, или хоть моторист есть, который ее возит — никого. И весел нет, и мотора не видать, один руль. Может, где-то спрятан был мотор-то, что ли… Сама встала к рулю, лодка отчалила и быстро так поплыла. Рукой помахала и скрылась за поворотом…
— Она адрес какой-нибудь оставила?
— Да нет, я как-то не спросила…
— Из какой газеты тоже не сказала?
— Мне тогда и в голову не пришло. Из газеты так из газеты… А ты не читал нигде очерка про себя?
— Не читал…
— И я тоже… Все газеты с неделю просматривала — нету. Значит, думаю, из центральной какой…
— Тебе ничего не показалось странного в ней? — Шабанов все еще боялся напугать матушку своим восторгом и признанием.
— Как же не показалось?.. Она у меня до сих пор из головы не выходит, — мать что-то чувствовала, но не показывала виду. — Только уплыла она за поворот, тут и наши оттуда выворачивают на катере, замерзли, как цупики… Спросила, видели, девушка на белой лодке поплыла? Не видели!.. Говорю, вот же за поворотом разминулись! Не было, говорят, ни лодки, ни девушки… И мне так чудно сделалось, Германка. Что такое, думаю, уж не заболела ли я…
— Нет, мам, не заболела! — засмеялся Герман.
— И еще, знаешь… Сидим вечером за столом, мужики после бани выпили, я с ними по-итальянски говорю, а отец все ходит по избе и слушает, слушает, тревожный… Спать легли — уснуть не может, ворочается и слушает. Потом спросил, дескать, что это все гудит у нас? Я вроде ничего не слышу… Часа в три ночи встал, оделся, на чердак слазил и говорит — кто махолет трогал? Кто педали крутил? Ну, я и сказала про Ганю. И ему чудно сделалось, места не находит. Так веришь, нет, каждый день стал на чердак лазать, будто опять вспомнил и летать захотел.
— Верю, — Герман приобнял мать. — Вот мне никто не верит…
— А ты и не старайся, коль не верят. Когда командир стал про тебя рассказывать, да упомянул про навязчивую идею, будто ты в каком-то другом мире побывал, я сразу смекнула, в чем дело. Но слушаю и помалкиваю. А то скажет еще, и у матушки с головой не все в порядке, мол, наследственное… Журналистка-то ведь оттуда приезжала! Лодка-то такая уж белая была, да такая необычная! Как подумаю, мороз по коже бежит, чудно, да ведь так оно и есть!
— Мам, а морковка твоя взошла? — хитровато спросил Герман.
Она остановилась, поглядела пристально.
— Только-только начала… Значит, и это мне не привиделось?.. Я уж решила, от тоски мне грезится. Потом отца крикнула. Он прибежал, рассказываю — не верит. Даже он не верит, а отец наш, человек чуткий… Потом твои следы нашел у изгороди. На одном ботинке подошвы нет, протектора. Так поверил… С кем прилетал-то?
— С Агнессой, мама… С той самой журналисткой из газеты, На самом деле она не журналистка…
— Так я и подумала… Что же не объявились по-настоящему, не зашли?
— Напугать боялись. А потом… я и сам не верил. Как будто сон, как будто не со мной все происходит. — Шабанов усадил мать на скамейку. — Это хорошо, что ты видела и все помнишь. Здесь я не хочу никого убеждать… Мы поедем в Пикулино! Мы поедем и ты все подтвердишь.
— Что я должна подтвердить-то, сынок? И перед кем?.. Вот, и сам не знаешь. Посмеются над тобой, и надо мной заодно. Сам говоришь, не верят… И чем больше станешь доказывать, тем громче смеяться будут и пальцами показывать. Ты попробуй-ка наоборот, никому ни слова. И посмотришь, сами потянутся, тихонько выпытывать будут, интересоваться. Потому что самая черствая человеческая душа всегда ищет чуда и радости…