– Не мо-гу без не-го…
– Отчего ж не можешь? Живешь же второй месяц – и цела, и в добром здравии! Ты меня слушай, я плохого не посоветую и тебе одного добра желаю! Если с этим князем себя по-умному повести – он и жениться может! И очень даже просто!
– Сказки сказываете! – Анютка наконец справилась с истерикой и встала. Сухо попросила тетку: – Полейте мне, я уж опаздываю. Из-за вас теперь с красным носом приеду.
– Тьфу, дура! – плюнула Даная Тихоновна. Подойдя к умывальнику, взяла с него обливной кувшин, гневно потрясла им. – Ну, помяни мое слово: прогонишь грузина – прокляну! И наследства лишу, и на похороны не являйся даже! Да твой Гришка сапога его не стоит!
Анютка, уже склонившаяся над лоханью, ничего не ответила, но взглянула на тетку так, что та больше не сказала ни слова.
И в скрипящей пролетке, сидя рядом с Давидом, Анютка молчала. Вечер был теплым и тихим, словно не было недавних ливней. Купола церкви Великомученика Георгия светились в золотисто-розовых лучах заката, пахло прелой травой из садов. До ресторана было рукой подать. Анютка понимала, что для соблюдения приличий нужно хотя бы завести разговор о погоде, но в горле по-прежнему стоял ком, и она опасалась разрыдаться при князе. Тот, будто чувствуя это, тоже не начинал светской беседы, изредка посматривал на Анютку, на ее плотно сжатые губы, сухие глаза, сжатый до белизны в суставах кулак на коленях – и молчал.
Впереди показалась вывеска Осетрова. Глядя в сторону, на пробегающие мимо заборы и низенькие одноэтажные домики заставы, Анютка горестно подумала о том, что впереди ее ждут многозначительные взгляды и усмешки цыган, конечно, знающих о трехдневном бдении князя Дадешкелиани в «заведении», и не слишком тихий шепот цыганок: «Потаскуха, стоило мужу за порог шагнуть…» А потом – долгая, трудная ночь, пьяные гости, требования петь еще и еще, окрики хоревода, усталость, тяжесть в ногах, принужденная улыбка «на публику»… Впервые за пять лет ей не хотелось выступать перед людьми, не хотелось слышать возгласов восторга, не хотелось аплодисментов, комплиментов, восхищенных взглядов. Что толку от всего этого, если по ночам воешь в подушку, как проклятая, и думаешь без конца о том, кому уже осточертела – дальше некуда… Права тетка, что говорить… Пять лет жизни – коту под хвост.
– Останови! – вдруг громко приказала она извозчику.
Тот с басовитым «Тпру-у-у!» натянул поводья, лошади стали. Давид молча, удивленно смотрел на свою спутницу. А она повернулась к нему:
– Где вы остановились, князь?
– В номерах «Англия»…
– Едем туда.
Извозчик, не дожидаясь приказания, начал разворачивать лошадей. Давид молча смотрел на Анютку. А та сидела бледная, с жесткой, решительной улыбкой на лице, высоко подняв голову и даже не глядя на удаляющуюся вывеску «Ресторация Осетрова», уже освещенную по вечернему времени голубыми огнями.
Номер князя Давида Ираклиевича Дадешкелиани оказался не самым лучшим, не самым дорогим и совсем не убранным, но Анютка не заметила неавантажности обстановки. Войдя, она позволила Давиду снять с себя накидку, бросила на столик у дверей перчатки и сумочку, прошлась вдоль стены по большой, еще темной комнате и, остановившись у окна, стала ждать, когда князь зажжет свечи. Вскоре вся комната была освещена, хоть и неярко, и лишь в углах шевелились мохнатые тени. За окном неожиданно снова собрались тучи, улица потемнела. Стоя у окна, Анютка не отрываясь смотрела на первые поползшие по стеклу капли. Давид подошел, встал за ее спиной. Анютка повернулась. С минуту они молча смотрели друг на друга. Анютка первая отвела взгляд от прямого, немного удивленного взгляда Давида.
– Ты меня любишь? – устало спросила она.
Он молча наклонил голову.
– Я замужем. Он цыган. Из нашего хора. Он меня совсем не любит. – Анютка говорила короткими фразами, чтобы не расплакаться, говорила сама не зная зачем, с ужасом чувствуя – делает глупость, но останавливаться уже было поздно. – Я из-за него в хор пошла. Сам видишь, кем стала. Что мне делать?
– Уходи! – решительно и даже резко сказал Давид. Ни он, ни Анютка не обратили внимания на обоюдное «ты». Анютка криво улыбнулась, подняла блестящие от слез глаза.
– Уж не к тебе ли?
Давид медлил. Затем осторожно спросил:
– Скажи, пожалуйста… Это правда, что вы с мужем не венчаны?
«Вот проклятые девки… И тетка… Наболтали!» Анютка вскинула голову, отрывисто сказала:
– Цыгане не венчаются.
Мгновение Давид молчал, затем издал короткий резкий звук, схватил Анютку на руки и понесся с ней по комнате. Перепуганная Анютка завизжала на всю гостиницу, со стола рухнула целая стопка книг, опрокинулась тяжелая пепельница, разлетелись бумаги, с подоконника полетел на пол горшок с геранью… А Давид, ничего не замечая, носился по комнате, возбужденно выкрикивая что-то на своем гортанном языке. Анютке пришлось укусить его за плечо. Князь охнул, остановился, взглянул было обиженно, но тут же улыбнулся, показав свои прекрасные зубы:
– Прости, дорогая…
– Ошалел ты, что ли, твое сиятельство? – Анютка сердито вырвалась из его рук. – Ты что?
– Мне сказали, что ты свободна… Но я думал, что это неправда.
– С ума сошел? Ничего я не свободна! Я с Гришкой шестой год живу!
– Это ничего не значит! – уверенно сказал Давид. – Я женюсь на тебе.
– У-у, куда вас, ваше благородие, понесло… – усмехнулась Анютка. – Знаешь, сколько раз я такое вранье слышала?
– Князь Давид Дадешкелиани никогда не врет! – немного надменно сказал Дато. И тут же, словно извиняясь за этот тон, смущенно улыбнулся.
Анютка вновь скорчила насмешливую гримасу, но ничего не сказала. Стояла не двигаясь, позволив Давиду завладеть своей рукой, не обращая внимания на то, что он целует эту руку все выше и выше, пробираясь от запястья к локтю, затем – к плечу, еще тяжело дыша после галопа по комнате. Добравшись до ключицы, Давид остановился, вопросительно взглянул на Анютку. И в который раз ей стало не по себе от этих слез, явственно блестевших в больших и темных глазах, от восхищения и робости в мальчишеском взгляде. Ей захотелось сказать вслух то, что она думала, но Анютка побоялась обидеть Дато и сказала по-цыгански:
– Саво тыкно, дэвлалэ… [28] – и положила обе руки на его плечи. И ни тогда, ни после не вспомнила, кто из них задул все свечи.
В пятом часу утра окно гостиничного номера посветлело, на нем отчетливо проявились дождевые потеки. Розоватый свет перебрался через подоконник, скользнул по потертым штофным обоям, по картине с видами Неаполя, по безобразию из битых черепков, земли, обломанных листьев, стеклянной крошки, бумаги и рассыпанного пепла на полу, влез по сползшему с постели одеялу, двинулся по голой ноге Анютки, которая сидела в постели, прислонившись к стене, и раскуривала пахитоску. Ее светлые волосы были растрепаны, рубашка сползла с плеча, но Анютка не поправляла ее. Князь Давид Дадешкелиани спал на спине, свободно разметавшись по постели и свесив вниз одну руку. Утренний луч удобно, словно котенок, примостился на его заросшей курчавыми черными волосками груди. Во сне лицо Давида казалось еще более детским, и Анютка, изредка взглядывая на него, прикрывала глаза и чуть слышно говорила: