– Ну, что ты так мучаешься? Ну, не примут меня в хор – пойду дальше, только и всего…
– С ума сошла, милая? – сквозь зубы спросила Варька, покосившись на Кузьму. – Ты замужем теперь! Собралась, тоже мне, перекати-поле…
Данка тоже посмотрела на мужа. Пожала плечами, но ничего не возразила и через минуту буркнула:
– Давай сызнова.
Через три дня все «восторги сладострастья» с грехом пополам встали на свои места и романс был вполне готов к прослушиванию. И сейчас, стоя перед хореводом, Данка бестрепетно сказала:
– Умею петь «Дышала ночь».
– Чего-чего?!. – Даже Якову Васильеву изменила его обычная сдержанность. Цыгане изумленно загомонили: все знали сложность романса и то, что после ухода Насти спеть его без сучка без задоринки не мог никто.
– «Дышала ночь», – по хмурому Данкиному лицу скользнула досада. – Можно начинать?
– Ну, осчастливь, – без улыбки сказал хоревод и, опустившись на диван, приготовился слушать. Кузьма устроил на колене семиструнку, взял начальные аккорды. Данка обвела спокойным, сумрачным взглядом стоящих, сидящих вдоль стен и на лестнице цыган. Взяла дыхание, негромко начала петь.
С первых же слов романса Варька поняла, что все ее уроки пропали впустую. На второй строке среди цыган послышался негромкий смех. К концу первого куплета не выдержала и откровенно прыснула Стешка. А на втором куплете смеялись все, кроме Якова Васильева, Кузьмы и Варьки.
Дышала ночь вос-тор-гом сладким страсти,
Несчастных дум и топота полна,
Я вас ждала с безу-у-умным жаждом счастья
Я вас ждала – и прела у окна…
«Всё», – подумала Варька. Обменялась взглядом с Кузьмой, поняла, что он думает о том же, и испуганно уставилась на Данку, ожидая, когда же та оборвет на полуслове романс и выбежит из комнаты. Но… та продолжала петь как ни в чем не бывало, словно не замечая нарастающего хохота, словно не чувствуя, что безнадежно запуталась в тексте. Ее лицо все так же выражало спокойствие и – Варька могла бы в том поклясться – невероятное презрение.
Закончив романс на низкой, бархатной ноте, Данка умолкла и с достоинством сказала так, как было принято в таборе:
– Патыв тумэнгэ, ромалэ. [34]
– Спасибо, – серьезно, без тени насмешки ответил Яков Васильев, и цыганки, поглядывая на него, одна за другой перестали хихикать. – М-да… рано тебе, конечно, еще это петь. А что ты в таборе пела?
– Всякое.
– Давай. Веселое что-нибудь.
Данка нахмурилась, вспоминая, и вдруг широко улыбнулась, блеснув зубами. Впечатление от этой улыбки было странным, потому что в глазах осталось прежнее презрительное выражение. Но Данка топнула ногой, хлопнула в ладоши, повела плечом и запела – рассыпав, как порвавшееся ожерелье, чистые, хрустально звенящие нотки:
Ах вы, кольца-колечки мои,
Разлетелись вы, рассыпались!
Это была веселая свадебная песня, и, едва допев, Данка, словно в таборе перед костром, плавно развела руками, вздернула подбородок и пошла плясать. Это вышло у нее так легко и естественно, что на этот раз никто не улыбнулся, а сидящие на полу цыгане дружно подвинулись, давая место. Только Стешка ехидно усмехнулась, покосившись на босые Данкины ноги, но Митро сердито ткнул ее кулаком в бок.
– Не туда смотришь, дура…
Стешка надула губы, но Митро уже не обращал на нее внимания, с восхищением глядя на то, как Данка самозабвенно, едва успевая придерживать падающий с волос платок, отплясывает на гудящем под ее пятками паркете. Цыгане улыбались, подталкивали друг друга локтями:
– А ну, морэ, пройдись с девочкой…
– Да?! Ты на Кузьму посмотри! Убьет не глядя!
– Ну-ка, чаворо, давай сам покажи, что можешь! – И Кузьму, отобрав гитару, вытолкнули в круг. Он, впрочем, не сопротивлялся. Широко улыбнулся, вскинул руку за голову и пошел за женой мягкой, ленивой, нарочито небрежной «ходочкой». Цыгане весело закричали. Данка снисходительно обернулась, поклонилась и дрогнула плечами. Она по-прежнему улыбалась, но ее глаза, не мигая, смотрели поверх голов цыган, и горькая складка у губ так и не пропала.
– Хорошо, – сказал Яков Васильев, когда пляска кончилась и сияющий Кузьма с безмятежной, как статуя, Данкой подошли к нему. – Завтра едешь с нами в ресторан, пока просто посидишь, осмотришься, а там видно будет. А тебя, парень, поздравляю. Не прогадал.
Кузьма улыбнулся еще шире. Но Марья Васильевна, стоящая неподалеку, озабоченно посмотрела на брата и, когда тот вышел из зала, тронулась за ним.
– Эй, Яша! Яшка! – вполголоса позвала она, выйдя на двор. – Где ты?
– Здесь, не голоси, – не оглядываясь, отозвался Яков Васильев. Он сидел на поленнице у калитки и поглядывал на затягивающееся сизыми облаками небо. – Смотри, Маша, туча опять идет. Уж хоть бы снег выпал, ей-богу, надоела сырость эта.
– До снега далеко еще… – Марья Васильевна подошла, встала за спиной брата. – Ты лучше скажи: как тебе девочка?
– Хорошая девочка.
– По-моему, так не хуже нас…
– Хуже, – отрезал Яков Васильев. – Но хор вытянет. Кузьму вот только жалко.
– С чего ты взял? – помолчав, осторожно спросила Марья Васильевна.
– А то ты сама не разумеешь, – не глядя, пожал плечами хоревод. – Не задержится она с ним.
– Кто знает, Яша… Может, и…
– Ну, дай бог, дай бог. – Яков Васильев с досадой поднялся с сырых бревен, посмотрел на лужу у калитки, которая уже покрылась расходящимися кругами от капель. – Только ты посмотри на нее получше. Ты такую красоту когда последний раз видала? Сущая ведьма лесная, погибельная! А характер у бесовки какой?! Наши безголовые ржут жеребцами, а ей хоть бы что! Смотрит через них, как через стекло, и поет себе, ровно не слышит ничего, как кенарь в клетке! И глазами так и стрижет, так и палит, мне и то перекреститься хотелось… Разве Кузьма пара ей? Не задержится она, слово даю. Поспешил парень.
– Не силком же он ее взял… – задумчиво сказала Марья Васильевна. – Она – вдова, а не девка глупая. Знала, что делала.
– То-то и оно, что знала. – Яков обернулся, тяжело посмотрел на сестру. – Ей в хоре за мужем-то спокойней будет, чем в одиночку. Кусать побоятся.
– Так ты думаешь…
– Не знаю! Поглядим. Может, и обойдется еще. – Яков Васильев прыжком вскочил на крыльцо, прячась от забарабанившего по поникшей траве и листьям ливня. – Пойдем, Маша, в дом. Опять полило, будь оно неладно…
Первый снег накрыл Смоленск в конце ноября. Тяжелая свинцовая туча приползла со стороны Гданьска, низко идя над съежившейся от холода землей и чуть не цепляясь брюхом за кресты церквей. Она накрыла собой весь город, обложив окраины стылой темнотой, пошевелилась, словно устраиваясь поудобнее, сначала неуверенно выбросила несколько одиноких снежинок, затем пустила снегу погуще, а к вечеру в Смоленске валила такая пурга, что оранжевые огоньки окон домов и голубые нимбы редких газовых фонарей еле пробивались через плотную, серебристо-белую завесу.