— Не узнаю… — тихо проговорил он.
— Немудрено, — вздохнула за спиной женщина в халате. — Мертвые-то они все на одно лицо…
— Ты что же, парень, одноногого глядел? — хрипло спросила другая женщина. — Так говорили, будто безродный он. На вокзалах жил.
Степан осмотрел культю ноги покойного. Ампутацию сделали лет пятнадцать назад, похоже, в войну. У отца же на месте шва давно образовалась вечная мозоль. Степан помнил точно, специально рассматривал однажды, когда в студенческие годы изучал хирургию. Отец все никак не хотел показывать… У этого же шов целый, наверное, долго ходил на костылях, а протез стал надевать недавно.
— Я, кажись, и сама его видала, — продолжала женщина, шаркая лопатой. — Вроде он милостыню просил, а потом пьяный валялся… Хотя их, одноногих-то, вон сколь стало после войны…
Степан поднял тряпку и осторожно укрыл инвалида. Сомнений не было — это не отец. Но оставалась какая-то неясная горечь и боль, словно этот безвестный умерший вдруг стал ему не чужим, замороженным трупом, а близким когда-то человеком.
Степан вышел из ледника и остановился перед женщинами.
— Ну? — спросила та, что с лопатой. — Не узнал?
— Нет…
— Я же говорю, безродный, — бросила женщина и закурила папироску. — Отдадут теперя его, бедолагу, студентам на изучение…
— Что? — спросил Степан.
— Студентам, грю, пойдет, для практики… — махнула женщина, выпуская дым. — А у тебя что же, родимый, отец пропал?
Гудошников не ответил и вышел из морга. На улице он отдышался, с шумом втягивая морозный воздух. Тошнило и кружилась голова. Несколько минут он размышлял, кусая губы, затем вытер лицо горстью снега и решительно направился в ворота.
В горисполкоме он добился приема у заместителя председателя и коротко рассказал ему об отце и об умершем безродном инвалиде.
— И что же вы хотите? — спросил тот, недоумевая.
— Похоронить хочу, — твердо сказал Степан.
Зампредседателя, пожилой, с болезненным лицом человек, долго смотрел на посетителя, изредка кивая головой, словно подтверждая какие-то свои мысли. Потом взялся за телефонную трубку.
Когда дело с безродным покойным было улажено, заместитель предложил помочь с катафалком и найти рабочих, чтобы выкопали могилу.
— Я все сделаю сам, — бросил Степан и ушел, не прощаясь.
К полудню Степан привез в морг одежду и гроб, отыскал сторожиху, ту самую женщину с хриплым голосом, и отдал ей разрешение на получение тела. Та удивленно смерила Степана взглядом и отступила на шаг.
— Так он же не твой! — сказала она. — Чего ты приехал-то?
— Я вам документ дал? — грубо спросил Степан. — Вот и делайте свое дело.
— Документ дал, — согласилась сторожиха. — Есть разрешение — я, конечно, выдам…
— И еще я вас попрошу, — смягчившись, добавил Степан. — Если можно, обмойте тело и оденьте. — Он подал сверток, где был костюм и сапоги. — Я бы сам мог… Но, говорят, мужчинам не полагается. Надо, чтобы женщины обряжали…
— Сапог-то один назад возьми, — сказала сторожиха. — Зачем ему два?..
Через полтора часа тело инвалида положили в гроб, погрузили и повезли на кладбище. Женщины из морга, не говоря ни слова, сели в машину подле покойного…
Катафалк влился в поток машин на улицах и помчался на окраину города. Степан сидел в изголовье — на сиденье, предназначенном самому близкому родственнику. Он не мог отвести взгляда от лица инвалида, которое вдруг обрело спокойствие, даже умиротворенность.
Сторожиха, всю дорогу ехавшая молча, перед кладбищем вдруг протяжно и гортанно всхлипнула, но спохватилась, прикрыла рот ладонью, пугливо осмотрелась.
Могила была еще не готова. Четверо нанятых Степаном мужиков долбили ломами тугую землю. Степан бросил пальто и взял лопату.
— Родственникам не положено, — остановила его сторожиха.
Степан бросил лопату и сел на свежевыброшенную землю. От мужиков валил пар: тяжелые, льдистые комья земли срывались, катились обратно в яму…
Перед тем как заколотить гроб, Степан подошел к изголовью, прикоснулся рукой ко лбу покойного, затем накрыл лицо покрывалом.
Заколачивали гроб мужики. От звонкого стука в морозной тишине с шумом сорвалась стая ворон, и легкий, игольчатый иней с ветвей деревьев долго еще сыпался на землю…
Два дня после возвращения из Иркутска Степан не выходил из дома. На работе знали о его несчастье и не беспокоили. Ощущение тяжести и вины, мучившее его всю дорогу в поезде, не проходило и дома. Хотелось думать, перебирать в памяти незначительные эпизоды из своей жизни, почему-то вдруг ставшие важными, словно за последние дни в мире, как и в доме, что-то резко изменилось.
А был все тот же огромный, старый и пустой дом с пыльными, неухоженными комнатами и мебельной рухлядью. Иногда казалось, сейчас застучит протез в глубине квартиры, выйдет отец, пробурчит что-нибудь, спросит почту или позовет завтракать…
Или попросит в хранилище, где ему надо передвинуть шкаф, достать с верхних полок книгу. Когда Степан был дома, Гудошников сам не поднимался по стремянке — кружилась голова…
Степан бродил по комнатам, подходил к двери хранилища, трогал ее, толкал плечом, иногда задумчиво сидел за отцовским столом, и память уже в который раз возвращала его к дню двадцать девятого августа.
Кому он оставил свое наследство? Кому?..
На второй день после приезда, к вечеру, Степан принес из сарая лом и, повозившись с полчаса, взломал двери в хранилище. В нос ударил стойкий запах жженой бумаги и книжной пыли…
И тут не было ни ответов на вопросы, оставленные отцом, ни успокоения. Степан вернулся в свою комнату и лег на кровать. В это время в дверь осторожно, однако решительно постучали.
— Кто там? — спросил Степан, не вставая с постели. Из прихожей не отвечали. Слышалось сопение, стук и шорох валенок. Степан вскочил, выглянул…
У дверей стоял крепкий еще, совершенно лысый старик в шубе, с котомкой за плечами.
— Здравствуй-ка, — поклонился он. — Гудошников Никита Евсеич здесь проживает?
— Здесь, — сказал Степан, разглядывая гостя. Задубевшая на морозе овчина стояла колом, ввалившиеся щеки старика и нос посинели от холода.
— Наше-ол! — радостно протянул старик и помял шапку в руках. — Я, стало быть, к нему пришел, к Никите Евсеичу.
— Проходите, раздевайтесь, — предложил Степан.
Старик сбросил котомку, стянул шубу.
— Давненько ищу! — распевно приговаривал он. — Считай, нынче пятый годок пошел… Где я не бывал! Куда не писал!.. Везде один ответ — нету… Как, думаю, нету? Должен быть!.. И вот гляди-ко, нашел! Ты, поди, сын ему будешь?