Как-то однажды, когда отцу совсем было худо — шалили нервы, Степан укорил его, что тот сильно и понапрасну волнуется, а в его бы годы следовало спокойнее относиться к жизни, мудрее, что ли. И что это за отрава — книги. Почему, где бы они ни появились, вокруг них начинается брожение, разгораются страсти. Казалось бы, наоборот, где древние книги — там покой, тишина, умиротворение. Они, книги, должны нести мудрость, одухотворять человека. «Это по-твоему, — отмахнулся тогда отец. — Не от книг страсти разгораются. От слова, что в них написано. Слово рождает мысль. А мысль — борение… Это не нами придумано, это диалектика… Тихо и покойно бывает только в келейке у творца, в писцовой избе. А как вышло от него слово да пошло гулять в народ, тут и разгораются страсти…»
— Ну что, поехали? — предложил Аронов, заглядывая в комнату Степана. — Нужно оформить документы о передаче собрания… Работы еще много…
«Ведь без собрания своего, без этих материалов, я для них ничего не значу, — вспомнил Степан слова отца. — Они же меня в порошок сотрут, растопчут. А так — пусть попробуют. И они примут, примут мои предложения! Так что эти книги — заложники мои…»
— Я понимаю: тебе, Степа, тяжело, — говорил Аронов. — Но это твой гражданский долг. Ты поступил правильно… А что еще делать в этом положении? Завещание… — Он вздохнул. — Не передавать же их детскому дому, правда?
— Что? — вскочил Степан. — Что вы сказали про завещание? Детскому дому? Какому дому? Вы что, знаете…
— Нет-нет, успокойся, — улыбнулся Аронов. — Ничего я не знаю! Я так сказал…
— Бросьте! — не поверил Степан. — Заикнулись — говорите! Вы знаете, что написано в завещании? Передать детскому дому?
— Да боже упаси! — замахал руками Аронов. — Откуда мне знать? Завещание запечатано, лежит у нотариуса… Надо ехать, Степа, собирайся.
— Я никуда не поеду, — отрезал Степан. — Делайте без меня…
— Хорошо, — поспешно согласился Аронов, — я потом акт привезу, подписать…
«Все правильно, — думал Степан, когда хранитель уехал. — В любом случае книги принадлежат государству. Завещание — не завещание… Все равно передавать мне…»
— Распорядился, значит? — неожиданно спросил старик Потехин. — Что ж, ладно. Я пойду искать Никиту Евсеича. Найду, поди. Куда он денется?..
Пока выносили ящики с книгами — дом выстыл, пар изо рта, зябко, холодно. Степан кутался в край одеяла и думал. Кажется, он задремал либо забылся так, что не слышал, как ушел старик Потехин, и в доме совсем стало пусто. Нужно было встать, стряхнуть с себя сон, затопить печь или пойти на работу. Там люди, там скорее можно забыть все…
Но вставать не хотелось, дрема в холодном доме всегда бывает сильнее и слаще. Он помнил это еще по детскому дому…
Сквозь сон он слышал какой-то голос, твердящий одно и то же слово — книги, книги, книги… На мгновение ему показалось, что это говорит его мать. Когда она отправляла его в эвакуацию, то это слово не сходило с ее уст: куда я дену книги? А с книгами как? А что с книгами будет?
У матери была возможность эвакуироваться из Ленинграда. Школу, где учился Степан и работала мать, эвакуировали вместе с учителями…
Потом он разлепил глаза и резко вскочил. Возле его кровати, накинув на плечи пальто, сидела девушка.
— Вы кто?
— Я была у вас… Не узнаете? — спросила она. — Я еще записки писала…
— Да-да, помню…
— Я книги принесла, — она протянула ему три толстые книги. — Вот, все в сохранности… Вот рукописная, вот старопечатная… И вот букварь… Возьмите.
Он машинально взял их, подержал в руках, осторожно положил на кровать.
— Мне пора, уже поздно, — сказала девушка. — Я и так долго ждала, пока вы проснетесь…
За окнами было темно. Кажется, мороз ослаб и мела метель.
— Стойте! Не уходите! — попросил Степан. — Почему так холодно?
— У вас не топлено…
— Я сейчас, сейчас, — пробормотал Степан. — Затоплю, будет тепло.
Он открыл книгу, что лежала сверху, — рукописный букварь, похоже, переписан не так и давно. Еще не выцвели чернила, и старательно выведенные буквы кириллицы читались легко и просто складывались в слова…
…От голоса диктора вздрогнули огромные массы народа. То был слишком знакомый голос, пугающий и радующий одновременно.
От запада на восток и от юга на север замерли люди, с тревогой ожидая конца паузы.
Пауза длилась ровно столько, чтобы отделить ею одну эпоху от другой. На околоземную орбиту вышел первый искусственный спутник Земли.
Потом была радость. Люди выходили под ночное небо с отчаянной надеждой увидеть летящую мерцающую звезду в океане других, вечно неподвижных звезд.
До полета человека в космос было еще три с половиной года, но космическая эра уже началась.
По крутой деревянной лестнице торопливо простучали детские шаги, скрипнула входная дверь, и на пороге очутилась внучка Надя.
— Баба Вера! Ты слышала? Нет, ты слышала? — задыхаясь от бега, взахлеб заговорила внучка. — По радио объявляли.
— Что? — напугалась Вера Георгиевна, глянув на круглый, черный диск динамика. — У меня радио не включено…
— У тебя бумага, тряпки и кости есть? — вращая глазенками по стенам и углам, продолжала Надя. — На базаре, передавали, принимают, а взамен воздушные шары и глиняные свистульки дают!
— Господи! — вздохнула Вера Георгиевна. — Напугала…
— Давай скорее, баба Вера! — торопила внучка. — Я дома вот только газеты нашла… Мама книги не велела трогать. А там воздушные шары и свистульки! Воды нальешь — и свистишь!
— Так и у меня нет… — беспомощно оглядевшись, сказала Вера Георгиевна. — Разве что старые газеты… И журналы «Огонек»…
— А тряпки? Кости? — напирала Надя. — Там все принимают. У тебя старое пальто в коридоре висит. Все равно же висит! А за него три шара могут дать!
Вера Георгиевна сняла со шкафа стопку газет, спрессованных и выцветших на солнце, принесла свое старое осеннее пальто и стала завязывать в узел.
— А журналы? — напомнила внучка.
— Да жалко их, — улыбнулась бабушка. — Постой! Я же старую шпалеру-то, кажется, не выбросила. Должна в кладовке лежать… — Она заспешила в кладовую и скоро вернулась с толстым рулоном блеклой, потерявшей цвет шпалеры. — Вот хорошо, что не выбросила, — радовалась она. — Вот и пригодилась…
— Баба, а у тебя в шкафу тетрадей много! — выпалила внучка. — Что они валяются? Все равно исписанные.
— Тетради я отдать не могу, — строго сказала Вера Георгиевна. — Это же моих учеников тетради, я их тридцать, лет собирала… Так и быть, отдам тебе журналы.