Машина умчалась. Никита Евсеевич выругался и хотел вернуться во двор, но на улице показался танк КВ.
— Эй! Погоди! — Гудошников выстрелил и встал на пути танка. Танк остановился, из люка показалась голова.
— Прыгай на броню! Живей!
— Я не сам! — перекрикивая рев машины, сказал Гудошников. — Возьмите ящики с архивом! Документы!
— Ну, дед, мать твою… — выругался танкист. — Нашел время с архивами возиться!.. Давай! Где они?!
Три ящика завернули в рваный брезент и привязали к броне, остальные все-таки пришлось бросить в подвальное окно: авось сохранятся, если не сожрут крысы…
— Потеряем — не взыщите, — предупредили танкисты. — Ахнет снарядом — отлетят… А куда сдать-то их?
— Своим! Нашим! — крикнул Гудошников. — Только не бросай!
Все было готово, и можно было выезжать со двора. Возле машин в ожидании стояли женщины — работницы архивов и многодетное семейство Солода.
— Садитесь! — скомандовал Гудошников. — Залезайте, под брезент!
Молча и тяжело пыхтя, люди стали взбираться на ящики, под самую брезентовую крышу, где можно было только лежать. Гудошников заметил, что туда же тянут и громоздкие узлы, брякающие посудой.
— Бросайте узлы! — багровея, крикнул Никита Евсеевич. — Куда с узлами?! Для людей места нет!
Две женщины из семейства Солода бросили свои вещи на землю, но вдруг одна из старух, уже сидевшая на машине, спустилась на землю, обхватила дряблыми руками узел. Солод что-то ей закричал, замахал руками, но старуха лишь отрицательно мотала головой, плотнее прижимая к себе свое добро.
— Поехали! — скомандовал Гудошников и забрался на подножку машины.
Грузовики тронулись, но, видно, слишком резко, потому что Гудошников услышал грохот и чьи-то возгласы под брезентом.
— Что там еще? — спросил он, стараясь заглянуть назад.
— Ящик упал! — сказали ему. — Разбился ящик!
Машина остановилась. Никита Евсеевич выругался и заспешил к заднему борту машины.
— Вы хоть придерживайте их! — в сердцах крикнул он и склонился над разбитым ящиком. Старые, желтые бумаги, какие-то книги в коленкоровых переплетах веером рассыпались по земле. Гудошников начал собирать, сгребать их в кучу, оглядываясь по сторонам в поисках пустого ящика. Одна из женщин, спустившись на землю, бросилась помогать.
И вдруг руки Никиты Евсеевича нащупали среди бумаг что-то твердое, объемистое и плохо гнущееся. Каким-то чутьем он угадал, что это пергамент, скорее всего, книга без крышек. Он разворошил бумаги и вытащил серую, неровную по краям сшивку пергаментных листов. В глаза бросилась надпись, сделанная уставным кирилловским письмом. Почти машинально он прочел ее и опустился на землю…
«Древлее письмо, писанное старцем Дивеем, язычником…»
Древлее письмо…
Внезапно ослабевшими руками он открыл сшивку пергамента — вязь каких-то букв, вроде знакомых, но не складывающихся в слова. Строки неведомых слов, красноватые, выцветшие чернила, загрубевший, жесткий и ломкий, как сухой быльник, пергамент…
Древлее письмо…
— Что с вами? Что? — теребила его за плечо женщина из архива. — Худо? Ой, лишенько-о… Да ж помогите кто-нибудь?
Гудошников встряхнулся, обвел глазами двор, дым, курящийся над сгоревшей, черной бумагой, грузовики…
— Встану, — сказал он. — Сам встану.
— В чем заминка-то? — кричал сержант из танкетки. — Поехали! Колонна уходит!
— Едем! — сказал Гудошников, но сам все еще стоял, держа в руках сшивку пергамента. Рассыпавшиеся бумаги из ящика уже собрали и, не упаковывая, подали в кузов.
Гудошникову вдруг стало страшно. Словно усиленный динамиками, бой гремел, казалось, повсюду. В воздухе летали снаряды, что-то там выло, стонало и рвалось с колокольным набатом, глухой, неясный грохот и гул заполонил все пространство вокруг. Ощущение опасности исходило от неба, от домов и деревьев, от земли, внезапно поднятой взрывом, и человек в этом аду казался хрупким и ранимым. Гудошникову вдруг захотелось спрятаться, вернее, любым путем остаться живым, потому что в руках он держал вещь еще более хрупкую и ранимую, чем человек.
Древлее письмо…
Куда его? Куда с ним?
Он, Гудошников, сейчас должен погибнуть! Смерть уже рядом, она уже над ним, потому что в жизни так и бывает: человек, всю жизнь шедший к какой-то истине, найдя ее уже не может жить. Истина, как кусок урана, таит в себе смерть и разит открывшего ее. Он не мог погибнуть там, в Северьяновой обители, потому что не было там «древлего письма…»
А теперь… Уже, наверное, запущен тот снаряд, который убьет Гудошникова и разметает по ветру хрупкую рукопись. Уже, наверное, артиллерист, припав к окулярам бинокля, смотрит, чтобы отметить прямое попадание. И летчик-фашист, бросив самолет в пике, уже держит палец на гашетке…
— Ну что там? Что?! — кричал сержант из танкетки. — Быстрее!
Гудошников, припадая на протез, устремился к нему.
— Сержант, милый мой, дорогой!.. Возьми! Возьми, слышишь?! Меня убьют… Возьми! Возьми и сохрани! У тебя танк, слышишь? Это же сейф, а не машина!
Он протягивал рукопись, навалившись на дрожащую гусеницу. Сержант взял.
— Заклинаю тебя! Прошу тебя — храни! Останусь жив — отдашь мне! А нет — в любую библиотеку, школу или просто людям! Ты понял меня, сержант?! Ты понял?
— Да понял я, — удивляясь, растерянно бросил тот. — Только этот сейф тоже горит…
— Ты не должен сгореть! Это письмо не должно сгореть!
— Понял, поехали! — крикнул сержант.
Оглядываясь, Гудошников заспешил к машине, вскочил на подножку.
Стрельба откатилась куда-то вправо, к вокзалу, а недалеко, за ближайшими домами, била одинокая пушка, воздух колебался и дребезжал. Гудошников сидел в кабине машины, танкетка ползла впереди, юзила гусеницами на поворотах, и шофер потихоньку ругался на нее. Никита Евсеевич не мог оторвать от нее взгляда, одновременно ощущая страстное желание оглянуться назад. Казалось, за последней машиной накатывается невидимая волна, страшная и сокрушительная.
Древлее письмо…
Войск в городе уже не было. Суетились какие-то люди в переулках, проносились одинокие грузовики, лохмотья черного дыма реяли над домами. Ехали долго какими-то неизвестными улицами, совершенно пустынными, и казалось, нет никакой войны, просто занимается раннее утро, и люди еще не проснулись. Когда вырвались на брусчатку проспекта, увидели пушечные стволы, торчащие из кустарников на аллее, мельтешащих возле орудий бойцов, только непонятно было: то ли разворачивают они свою артиллерию, то ли снимают ее.