Через некоторое время останки Николая были водружены на кушетку.
Мы с Валерой вышли в коридор.
— Погодьте тута, — велел санитар, — ща талон дадим.
Мы застыли у стены. Разговаривать не хотелось, да и не о чем было.
— Вот ядрена матрена, — не выдержал Валера.
Он явно хотел продолжить свою речь, но тут за дверью послышался дружный вопль, она распахнулась, в коридор вылетели три алконавта в грязных халатах и опрометью, даже не качаясь, понеслись на улицу.
— Что это с ними? — изумился Валера.
— Не знаю, — пробормотал я, — может, пошли в снегу купаться, ну так после бани поступают иногда.
Не успели мы с соседом сообразить, что нам делать дальше, как на пороге возникла еще одна личность, тоже в белом, но не в халате. Человек, пошатывающийся перед нами, был облачен в нечто, более всего напоминавшее тогу римлян. Вид у него был совершенно безумный, очевидно, он не просыхал с Нового года.
— Слышь, ребята, — прохрипел он, — где Петрович? И ваще, я сам где?
Возле меня раздался грохот. Я обернулся — Валера, словно истерическая барышня, обрушился в обморок. Вот тут я перепугался по-настоящему и закричал:
— У вас есть тут нормальные врачи?
«Римлянин» затряс головой:
— В Алтуфьеве Ленка живет, она роды принять может.
Выдав эту информацию, тип в простыне спокойно вышел на улицу.
Я попытался привести Валеру в чувство. Наконец сосед открыл глаза и спросил:
— Он где?
— Кто?
— Николай.
Ощущая себя персонажем пьесы абсурда, я осторожно ответил:
— Мы в морге, Николай на кушетке, в чулане.
— Нет, — простонал Валера, — он ушел.
Я мысленно перекрестился. Похоже, от переживаний психика соседа не выдержала. Ладно, попробую воздействовать на него логикой. Я вошел в комнату, толкнул дверь в каморку и хотел сказать: «Смотрите, вот труп брата вашей тещи», но слова застряли у меня в горле. Колченогий топчан был пуст. В углу чуланчика белела груда тряпок, сверху на них лежала одна туфелька, вернее, коротенький сапожок, тоже белый, узконосый, довольно элегантный и от этого щемяще беззащитный. Чуть поодаль валялась черная шапочка конической формы. Больше тут не было ничего.
— Э… — пробормотал я, — э…
Но Валера уже обрел способность соображать и двигаться, поэтому он рванул во двор, я последовал за ним и увидел дивную картину. У забора стоит тип в белой тряпице и колотит кулаками по доскам, приговаривая:
— Откройте, это я, Николай.
— Так он жив! — закричал я.
— Выходит, да, — ответил Валера, пытаясь оторвать мужика от забора.
— Кто же сказал, что он умер?
— Димка, гад, — пыхтел сосед, заталкивая плохо соображающего родственника в «Лендкрузер».
Я попытался трезво оценить ситуацию. Значит, Николай не умер, просто опьянел до невменяемости. Ну, Валера, ну, хорош! Впрочем, и я дурак! Следовало проверить «труп», поднести к его носу зеркальце… Замечательно, что мы не успели уехать и не оставили бедолагу в морге.
— Если кому рассказать, не поверят, — воскликнул Валера, — ладно, везем это чудо назад, в Локтевку.
Я включил было мотор, но тут Николай, вроде бы заснувший, ожил и взвыл:
— Верните мне ботинки.
— Ну еклин! — в сердцах заявил Валера. — Он босиком! Туфли в морге оставил, ща сбегаю.
Но мне не хотелось оставаться тет-а-тет с пьяным, полубезумным мужиком, поэтому я быстро сказал:
— Сидите, я принесу обувь.
Возле топчана в чуланчике и впрямь валялись растоптанные, никогда не видевшие крема для обуви опорки. Я брезгливо поморщился, наклонился, и тут мои глаза вновь наткнулись на кучку одежды, сиротливо белевшую в углу: сапожок… шапочка…
Забыв обо всем, я схватил головной убор и завертел его в пальцах. Коническая, сшитая из клиньев шапочка. Точь-в-точь такая лежит сейчас в кабинете у Норы, только белого цвета. Взяв ее, я вернулся в комнату и увидел девицу, возившуюся у шкафа.
— Это чье? — ткнул я в нос алкоголички головной убор.
Та заморгала.
— А че?
— Кому принадлежит эта вещь?
— Фиг ее знает!
— Она лежала в чулане, в углу.
— А… а, — протянула санитарка, — слышь, ваш труп-то, тю-тю, сбежал. Мы чуть не сдохли, когда…
— Извините, — перебил я ее, — он жив, просто пьян был!
Девица выпучила затуманенные глаза.
— Ну… того… вы даете, однако!
— Чья это шапочка? — настаивал я.
Она пожала плечами.
— Туда одежу сваливают.
— Какую?
— Ну, всякую, — бестолково объясняла девица, — к примеру, родственники брать не хотят, грязная очень или с неопознанного кого. Опишут тряпки и в печку, за фигом их хранить, да и негде.
— Можно узнать, кому принадлежали эти вещи? — ткнул я пальцем в груду тряпья.
Санитарка зашевелила губами:
— Ваще… зачем тебе? Ты кто? Чего пристал? Не пойму никак! Труп привез, а он уходит… Коли ваша шмутяра, забирай! Мне они все без надобности. Может, другой кто бы и прихватил себе, да я брезгливая сильно!
— Но неужели тут нет компьютера, где вы ведете учет трупов?
Девушка хрюкнула:
— Компьютер, блин! Ну сказанул! Журнал у нас!
— Можно его посмотреть?
— А не положено!
Я вытащил из кошелька очередную купюру.
— Ща приволоку журнальчик, — оживилась девица.
По тому, как резво она побежала к выходу, я понял, что алкоголь начал отпускать ее. Глядишь, через некоторое время она будет способна адекватно отвечать на вопросы. Я вернулся в чуланчик и, преодолевая брезгливость, поворошил тряпки в углу. Коротенькая плиссированная юбочка белого цвета, блузка с длинным рукавом и воротником-стойкой, украшенная длинной цепочкой «золотых» пуговичек, гольфы и один сапожок. Все легкое, летнее, совершенно непригодное для вьюжного февраля.