— И тебе казалось, что у тебя вообще нет родственников.
— Нет. Я жил придуманной жизнью. Представлял, что я совсем бедный и — ты не поверишь! — снова живу в одном из тех крошечных домиков. На Рождество детишки планировали особую вечеринку. Надо было испечь кекс, положив предварительно в тесто кольцо. Кто находил кольцо, тот и организовывал следующий праздник. Мне ужасно хотелось во всем этом участвовать. И я сказал своей матери: «Жаль, что мы не можем жить в домах, что предоставляет государство».
Мы шли в лучах закатного солнца мимо рядов сдвоенных коттеджей с общим передним крыльцом, которое было разделено перегородкой, так чтобы каждая семья могла спокойно отдыхать на своей половине. В крошечных садиках пышно цвели петунии. Щербатые тротуары поросли травой и вездесущим мхом. Небо над головой стало уже пурпурным, а облака окрасились золотом.
— Тут даже это красиво, — сказала Белинда, указав пальцем на белые пряничные карнизы и длинные зеленые шторки на входных дверях.
— Представляешь, мне всегда хотелось создать полотно, рассказывающее о здешней немецко-ирландской жизни. Ты ведь знаешь, я верю в повествовательную живопись. Я, конечно, не имею в виду выставки, где посетители пишут обличительные послания по поводу картин или фотографий. Я говорю о языке живописи. Я верю в то, что реализм — репрезентационизм — способен объять необъятное. Но в то же время в нем всегда присутствует элемент фальши.
Белинда кивнула и слегка сжала мне руку.
— Я хочу сказать, что когда смотрю на работы современных художников-реалистов, фотографов например, то вижу такое презрение к теме, да и к самому объекту их творчества. Почему все приняло подобное направление? Почему акцент делается на уродстве и вульгарности. Что касается Хоппера, [18] то здесь мы видим абсолютную холодность.
Белинда сказала, что да, она всегда это чувствовала. И у Хокни [19] тоже.
— Американские художники стыдятся американского образа жизни, — заметил я. — И презирают его.
— Словно они боятся, — перебила меня Белинда. — Им приходится быть выше того, что они отображают. И они стыдятся того, что уж слишком хорошо у них это получается.
— Почему? — поинтересовался я.
— Она похожа на сон, эта ваша американская жизнь. Она пугает тебя. И тебе хочется над ней посмеяться, даже если в душе ты ее обожаешь. Я хочу сказать, здесь есть все, что ты хочешь. А тебе приходится говорить, что это ужасно.
— Хотел бы я обладать свободой художников-примитивистов. Они сосредоточивают свою любовь на том, что я нахожу, по сути, прекрасным. Я хочу, чтобы мои работы были чувственными, тревожащими. И при этом роскошными.
— Вот потому-то твой стиль и называют барочным и романтическим, совсем как у той церкви, мимо которой мы проходили, — улыбнулась Белинда. — Когда я смотрела на потолочные фрески, то видела сходство с твоими работами. То же мастерство, те же цвета. И та же избыточность.
— Ах так! Когда они увидят картины с Белиндой, то им волей-неволей придется найти для меня другие слова.
Белинда рассмеялась мягким, непринужденным смехом и еще крепче прижалась ко мне.
— Джереми, сделай меня бессмертной!
— Конечно, моя дорогая девочка. Но ты и сама должна о себе позаботиться. Тебе непременно надо сниматься в фильмах, играть новые роли.
— Когда ты выставишь картины, ты должен быть действительно уверен, действительно уверен… — внезапно посерьезнела Белинда. — В таком месте, как здесь, легко предаваться мечтам.
— Да, ты уже говорила. Но разве мы не для того сюда приехали? — спросил я и, взяв ее лицо в свои ладони, поцеловал.
— Ты ведь знаешь, что сделаешь это. Правда? И больше никаких сомнений!
— У меня их уже давно нет. Но если мы не подождем еще год, пока тебе не исполнится восемнадцать…
Ее взгляд затуманился. Она нахмурилась, закрыла глаза и приоткрыла рот для поцелуя. Господи, какая же она все же пылкая и нежная!
— Знаешь, а ты изменился. Ты стал относиться ко мне по-другому.
— Ну что ты, солнышко, вовсе нет! — запротестовал я.
— Я не хочу сказать, что изменился к худшему. Просто раньше ты никогда так со мной не разговаривал.
И она была права. Я, конечно, не признался, но все именно так и было.
— Джереми, почему ты отсюда уехал? Почему за все эти годы довел дом до такого состояния?
Мы продолжали идти вперед, держась за руки. И я начал ей рассказывать. Открывать свой самый Большой Секрет. Рассказывать все — от начала и до конца.
Я признался в том, что написал за свою мать последние две книги, поведал о сумасшедших днях в последнюю весну ее жизни, когда экранизировали «Багровый Марди-Гра» и мне пришлось ехать вместо матери в Голливуд на премьеру.
— Представляешь, такое странное чувство, когда ты знаешь, что сам все написал, а ни одна живая душа даже не догадывается. А потом еще обязательный прием. Не большой в ресторане Чейзена, а дома у Алекса Клементайна. И Алекс ходил и всем меня представлял. И все они смотрели мимо меня, мимолетно подумав, прежде чем повернуться ко мне спиной: «Надо же, как мило, ее сын».
Белинда ничего не ответила и только выразительно на меня посмотрела.
— Алекс тогда еще ничего не знал, — продолжил я. — Но она тем не менее ему сказала, только позже, когда он приехал с ней повидаться, и он знал, но молчал. Однако я решил покинуть материнский дом не из-за «Багрового Марди-Гра». Нет, такое решение я принял после оглашения ее завещания. Она оставила мне свое имя. Она рассчитывала, что я и дальше буду его использовать. Она рассчитывала на то, что я всю оставшуюся жизнь буду писать романы под именем Синтии Уокер. Она считала, что факт ее смерти не стоит делать достоянием гласности. Но если уж такое случится и читатели узнают о ее кончине, я должен буду заявить, что нашел рукописи в сейфе и что она успела их закончить еще до последней стадии болезни. Вот такие дела.
— Какой ужас! — воскликнула Белинда.
Такая реакция меня удивила, и я попытался объяснить Белинде суть дела.
— О, у нее были самые благие намерения. Она думала, что тем самым я смогу получить все деньги. Она даже отдала соответствующие распоряжения своему издателю, добившись для меня определенных гарантий. Ее издатель знал положение дел и принял на себя соответствующие обязательства. Она действительно старалась для меня. Она абсолютно не разбиралась в живописи и считала, что мне ничего не удастся добиться.
— Так вот от чего бегут маленькие девочки на твоих картинах, — прошептала Белинда. — А теперь и мы живем в том старом доме, откуда для них нет выхода.