— К чему вы клоните? — нахмурился он.
— Все дело в том, что, когда ее убили, Алла не спала. Рейно снова открыл досье и вытащил фотографии, снятые на месте преступления. И несколько минут изучал их.
— Да, — нехотя признал он. — Вы правы. Она не спала…
— Более того… Вы никогда не обращали внимание на лицо своей подружки… когда занимались с ней любовью? — мой одеревеневший язык с трудом произнес эти слова.
— А в чем дело?
— Я не хочу вас оскорбить… Или достать. Не подумайте… Просто мне кажется, что, когда ее убивали, она не просто не спала… Она делала это самое…
Господи, Варвара, да ты ли это?! За твой послужной шлюшистый список тебе вполне можно вручать Нобелевскую премию мира! А ты вдруг стала мяться, жаться и обходить десятой дорогой родное до боли слово «трах»! Ок-стись! Приди в себя, пока не поздно!
Но приходить в себя я не хотела. Очевидно, события, произошедшие со мной после убийства Олева Киви, безжалостно снесли мою и без того покосившуюся башню.
— Она делала это самое, — упрямо повторила я.
— Да что?
— Она занималась любовью, — выпалила я и покраснела (!!!).
— Да? — Рейно нагнул голову, исподтишка посмотрел на своего попугая-неразлучника Рейно Юускула-младше-го, потом снова сунул нос в фотографии. — Обычно я не фиксирую на этом внимания… Но, похоже, вы правы…
— Я права.
Эта маленькая комната, исполненная немых свидетелей; эта комната, в которой была навсегда погребена память об убийстве, — эта комната проделывала со мной невероятные вещи. У меня как будто открылось внутреннее зрение… Нет, картины убийства я так и не увидела, но почти разглядела подпись под картиной.
Это называется вдохновение или я ошибаюсь?..
— Я права… А теперь вспомните, как был нанесен удар. Сверху вниз, со страшной силой…. Если она была наверху, а мужчина — под ней… Он бы физически не смог это сделать… Ну?! Что скажете?
Рейно мял в пальцах подбородок и смотрел на меня так, как будто видел впервые. А потом снова уткнулся в досье.
— Что скажете? — Я была чересчур нетерпелива. Но он уважал мое нетерпение.
— Что вы правы, пожалуй. Опять правы.
— А это значит…
— Сдаюсь, — Рейно попытался улыбнуться. — Участников трагедии было не двое, а трое. Вы это хотели сказать?
— Да. — Я почувствовала, как воздушный шарик моего утомленного мозга медленно сдувается. — Я хотела сказать именно это.
— Алла Кодрина. Игорь Пестерев. А кто же третий?
— Кто угодно. — Вдохновение покинуло меня также быстро, как и явилось. Оно было не в состоянии размножаться в неволе. — Может быть, Олев Киви…
— Дался вам Олев Киви…
— У него было «окно» в выступлениях, не забывайте…
— Значит, «окно» в выступлениях… — Рейно вскочил с кресла-качалки и забегал по комнате. — Допустим. В Москве он садится в машину. Допустим. Едет в Питер. Допустим. От Москвы до Питера семьсот километров. Восемь часов езды по трассе. Но допустим-допустим… Он приезжает сюда, застает сцену супружеской неверности… Кстати, почему он приехал именно сюда?
— Наверняка он знал о родительском доме Кодриных…
— Хорошо. Он знал о родительском доме. Он приехал сюда. Он сделал то, что спустя двое суток нашли родственники… И преспокойно уехал. Обратно в Москву. По трассе. Вы это хотите сказать?
— Я…
Но он снова не дал мне договорить. Он подошел к стене и, как и в пустой квартире в Коломягах, сделал стойку на голове. И закрыл глаза.
— Это Tais kaasasundinud nodrameelsus!.. [39]
— Почему? — промямлила я.
— Я допускаю все, даже самое невероятное. Виолончелисту с мировым именем кто-то сообщает о том, что жена изменяет ему. Называет время и место свидания… Этого «кого-то» мы пока опустим, не будем обращать на него внимание… Виолончелист с мировым именем садится на машину и едет из Москвы в Питер. Застает сцену измены и пускает в ход нож… Любовника мы тоже опустим, хотя предположение, что любовник смолчал и не заявил куда следует, выглядит безумным. Не заявил и спокойно оставил тело своей пассии гнить на даче… Вы только вдумайтесь…
— Но…
— Не перебивайте! — прикрикнул на меня Рейно. — А ревнивый муж оседлал машину и бросился в Москву. С чувством выполненного долга. Вы это хотите сказать?
— Н-не знаю, — чертово вдохновение не возвращалось.
— И отыграл концерт! Но я могу поверить и в это…
— Слава богу.
— Только в одно я не поверю никогда!
— Во что?
— В то, что его ни разу не остановили на трассе! Если расследование проводилось верно, следственные органы обязаны были проверить все версии… Они проверили бы и Олева. И маршрут его передвижений. А человек, совершивший убийство, не может быть адекватен. Наверняка это отразилось бы на стиле его езды.
Вот оно, вдохновение! Вот она, воспрянувшая от летаргического сна интуиция! Я рассмеялась в лицо Рейно. Этот законопослушный сосунок и понятия не имел о нравах на наших дорогах.
— Вы и понятия не имеете о нравах на наших дорогах, Рейно! Вы, знаток русской души! С инспекторами всегда можно договориться! Это вопрос суммы. Не более того.
Рейно свалился на пол. И некоторое время лежал, поверженный.
— Все равно, — упрямо пробубнил он. — Это слишком невероятно… Проделать путь в полторы тысячи километров и не оставить никаких следов? И потом, любовник. Вы забыли о любовнике. Любовник не стал бы молчать…
— Если бы… — вдруг брякнула я..
— Что — если бы?
— Если бы двое из троих не были заодно. А если были?
— Все, — он резко поднялся. — Идемте отсюда; Иначе мы договоримся до черт знает чего…
…Некоторое время мы провели на застекленной веранде. Уже почти рассвело, и запустение некогда крепкого дома стало особенно очевидным. Оно лезло из всех щелей, попискивало на разные голоса, оборачивалось высохшими трупиками насекомых, останками цветов, застоявшейся водой в щелях пола.
— Давайте уедем отсюда, Рейно, — взмолилась я. — Это была не очень хорошая идея…
— Да, сейчас… — Как будто что-то забыв, он вернулся в дом.
А я осталась одна, в обществе зыбких, подрагивающих от ветра стекол.
— Рейно!..
Никакого ответа.
Я вздохнула и взяла в руки прозрачное слюдяное крылышко стрекозы, валявшееся на самом углу стола. Стрекоза давно мертва, а ее крыло все еще упруго. И полно ярости. И жажды жизни. Так же, как и письма умершей Алики… Я поднесла крылышко к глазам и повернулась на свет.