Созвавший вече Шумила первым взялся держать речь. Вечевой ступенью ему служила чья-то пустая телега. На заполненном людьми торжище было непривычно тихо. Люди молча ждали, объединенные общим чувством беды и сознанием важности этого часа.
— Сами ведаете, братие, какая година нам на долю выпала! — воодушевленный сознанием своей невольно взятой ответственности, говорил Шумила в толпу. Сотни глаз, с надеждой устремленных на него, придавали ему сил. — Долее дожидаться нечего — или себя спасем, или все к предкам отправимся. Князь нас покинул, другим городам не до нас. Спасай себя сам, честной народ, думай головой!
— Да как? Как спасем? Что тут надумаешь? — раздавались ему в ответ тоскливо-отчаявшиеся голоса со всех сторон.
На телегу к Шумиле взобрался сотник Велеб.
— Да так и спасем, как испокон веков спасали! Вижу, что есть еще мужики в Белгороде! — крикнул он, окидывая быстрым возбужденным взглядом бородатые лица мужчин на площади, и призывно вскинул руки со сжатыми кулаками. Для него был только один достойный путь к спасению, к нему он и звал. — Выйдем в поле, ударим на орду! Разобьем — жен и детей спасем. А не разобьем — хоть погибнем с честью, а не с голоду передохнем, как крысы в погребе пустом!
— Верно сотник говорит! — одобрил его речь Шумила. — У нас мечи в запасе есть, кому надобно, я дам!
Из толпы прозвучало несколько одобрительных выкриков, но их было мало. Немного осталось в Белгороде таких, у кого хватило бы сил для битвы.
На телегу взобрался староста кожевников, за выступающие из темной бороды передние зубы прозванный Бобром.
— Нет мочи, людие, более терпеть! — отчаянно закричал он в толпу, и в голосе его слышалось звериное озлобление, вызванное долгим, изнуряющим голодом. Кожевники никогда не были особенно богаты, а теперь тяжелее их бедствовали, пожалуй, только беженцы из округи. — Куда нам в поле — ноги едва таскаем! Вас-то на княжьем дворе воевода кормит, а у нас давно каждую репу на троих делят, да на весь день! Ты с такой еды давно бы меч поднимать перестал! Все скоро перемрем и в Сварожье Небо голодными пойдем! И схоронить нас некому будет, одни вороны станут над нами карить! Нету нам помочи от князя, нету ни от Киева, ни от иных городов — пока дождемся, все перемрем! Нечего нам ждать, надобно ворота отворять! Знать, судьба наша такая!
По площади прокатился гул. Сначала всех потрясла мысль о том, чтобы впустить печенегов в город. Но потом отовсюду зазвучали крики, выражавшие согласие. Истомленным людям казалось легче отдаться на волю орды и так или иначе прекратить это мученье.
— Печенеги кого в полон уведут, а кого и оставят, все мы им не надобны, — говорил с телеги один из кончанских старост, изразчик. Места на всех не хватало, и Шумиле пришлось спрыгнуть. — Да и в полоне люди живут, а то и домой ворочаются! Не откроем ворот — уж верно к Ярилину дню все мертвы будем, а откроем — хоть как, а будем живы!
Староста изразчиков никогда не был беден и сейчас тоже не шатался от слабости, голос его разлетался над площадью громко и твердо. Уговаривая горожан сдаться, сам он думал скоро вернуть себе и родичам свободу за выкуп. Но не много было в Белгороде людей, которые могли надеяться на это.
— Да как не зазорно тебе говорить такое! — возмущенно закричали из толпы, где стояли кузнецы и оружейники.
Не сдержавшись, Шумила снова влез на телегу, спихнув Бобра.
— В полон, чего выдумали! — с негодованием крикнул он. — В полоне помрешь — и на том свете будешь холопом, теперь уж навек! А продержимся еще — может, и помочи дождемся. Не хочу я в полон и детям своим рабской доли не желаю!
Но поддержали его только свои товарищи-кузнецы и кмети. Громко кричали бедняки, которые и раньше жили не богаче многих невольников, а теперь уже ясно видели голодную смерть на порогах своих убогих жилищ. Громко кричали беженцы, села и веси которых уже были разграблены ордой, и им мало хорошего приходилось ждать и от воли. Долгий голод, горе от потери родичей притупили страх, погасили волю к свободе, оставили равнодушие ко всему, кроме звериного стремления выжить.
Яростно работая острыми локтями, из толпы вылез Кошец и взобрался на телегу. Он исхудал настолько, что грязная рубаха сползала с костлявых плеч, лицо заострилось и стало похоже на волчью морду.
— Кто сытый — пусть бьется! — хрипло закричал он, потрясая кулаками. — А у меня двор пожгли, поле потоптали, жена померла, сын в закупы продался боярину, у меня ничего более нету, только живот один! Мне воли не надобно, нет у меня на воле ничего! Быть бы нам живу, людие, и все!
Велеб разгневанно спихнул Кошца с телеги, но слова его нашли отклик — очень многие из бедняков и беженцев были в таком же положении и думали так же.
— И князья, и боги забыли про нас! Не будет нам помочи! — кричали по всему торгу.
— Чуть не полгорода в скудельницы сволокли, других уж и везти некому будет!
— Лучше пусть поганые детей наших за море продадут, чем на руках у нас помрут!
— Нету нам иной дороги, судьба наша такая! А судьба и за печкой найдет!
Из улицы, ведущей к детинцу, показался тысяцкий Вышеня верхом на коне. Он подоспел только теперь, когда главное уже было сказано, но, увидев его, крикуны приумолкли. Словно лодка воду, раздвигая толпу конем, Вышеня выехал на торг, поднял руку и начал речь, не дожидаясь тишины. Его громкий голос, голос воеводы, привыкшего отдавать приказы в шуме битвы, был слышен не только на площади, но и на ближних улочках Окольного города. Да разве это не была битва — битва, в которой главным врагом белгородцев была их собственная слабость?
— Не о себе, так о земле подумайте! — говорил тысяцкий, и его, из привычного повиновения, слушали даже самые горластые из беглецов. — Князь наш за эту землю бьется, как и деды наши издавна бились, чтобы не печенеги дикие ее без труда и заботы конями топтали, а чтобы работали на ней славяне, чтоб Матери-Сырой Земле силу свою отдавали и от нее хлебом кормились. Зачем князь Белгород здесь поставил, стенами огородил? Чтоб стоял он, как стена, печенегов на русские земли не пускал. А сдадимся — печенежские кони все посевы повытопчут, землю нашу добрую обратят в дикую степь. За то мы ныне голодаем, чтобы все племена славянские жили и сыты были!
Толпа снова вразнобой загудела. Многих устыдила речь тысяцкого, но у большинства голос пустого желудка уже давно заглушил голос сердца.
Из-за спины тысяцкого выдвинулся епископ Никита, тоже верхом.
— Не сдавайтесь нехристям поганым! — стараясь перекричать толпу, призывал он. — Говорил Господь: до конца претерпевший спасется!
Но его уже не слушали.
— Других поди поучи! Сколько податей дерут на тебя да на хоромину твою, а помочи от твоего бога нет! Не надобно нам его!
Рваный, стоптанный лапоть вылетел из толпы и ударил епископа по коленям. Даже тысяцкий не мог убедить белгородцев держаться дальше, — глядя в глаза смерти, люди забыли власть князей и воевод.