Держимир резко отвернулся и снова сел на ступеньку престола, почти упал. Вспышка гнева мгновенно выгорела, осталась только тоска. Он закрыл глаза, как будто смотреть на свет ему было больно, сжал зубы. Он не умел плакать, и боль его не находила облегчения.
Озвень топтался на месте, то порываясь выйти, то снова оборачиваясь к Держимиру. Если бы кто-нибудь другой из говорлинских князей при дружине назвал воеводу дохлым козлом и безголовым боровом, то воевода самое меньшее бросил бы ему под ноги когда-то дарованный меч и ушел бы служить самому злому врагу, чтобы отомстить получше. Но Озвень слышал все это не в первый раз и никуда не уходил. Тринадцать лет назад, когда Моровая Девка унесла разом половину Прямичева и князя Молнеслава с женой, Озвень и Звенила остались за родителей шестнадцатилетнему Держимиру. Все эти годы они наставляли его в меру своего разумения, страдали от его злого нрава, но терпели, как терпят от родных детей, если не могут с ними справиться. И Держимир, остыв от очередной вспышки, также терпел своих наставников, как терпят родителей, даже если боги послали не самых умных.
Но сейчас случилась не обычная ссора, от которой Держимир остынет и даже что-нибудь подарит, чтобы не помнили обиды. В таком всесокрушающем отчаянии его видели впервые, и это легко было понять. Если князь Держимир и мог кого-нибудь любить без ссор и обид, то только Байан-А-Тана. Живой, веселый и вдохновенно-отважный куркутин воплощал все то, чего самому Держимиру не хватало, и он не ревновал и не завидовал, а любил брата как лучшее продолжение самого себя. И вот его не стало. Держимиру казалось, что в нем самом умерло все хорошее, а остались только злость и неудачливость. Байан-А-Тан был удачлив, все легко давалось ему в руки, потому Держимир и послал его в этот поход. И теперь он не мог простить себе, что так неоправданно, как теперь казалось, отправил навстречу опасности самое дорогое, что имел. Весь мир стал для него серой пустой равниной, вроде тех подземных полей, где Велес пасет духи умерших. И это теперь навсегда.
Наблюдая за Держимиром, Звенила задышала глубже, ее грудь часто вздымалась, так что колыхались серебряные лягушиные лапки, нанизанные на кольца и приколотые к рубахе на груди. Ее лицо побледнело, брови подрагивали. Повернув голову к кметям, она мягко взмахнула рукой, как лебедь крылом, показывая им на дверь. Звякнули подвески на браслетах, а кмети быстро, с приглушенным топаньем, потянулись вон. Озвень хотел что-то сказать, но чародейка сверкнула на него глазами, и воевода закрыл рот. Движением брови Звенила погнала его к дверям. Ее лицо стало строгим и решительным.
Когда они остались вдвоем, Звенила подошла к князю и мягко погладила его по волосам. Он вздрогнул, но не поднял головы, и чародейка приободрилась. Отцепив от пояса маленький резной гребешок, она стала ловко расчесывать волосы Держимира и мягко нараспев приговаривать:
– Отдай мне печаль, возьми покой! Отдай мне горе и тоску, я их по ветру развею. Поди, тоска, за широкие реки, за высокие горы, за быстрые реки, поди в ржавое болото, там под камнем черным тебе место до скончания века…
Держимир тяжко вдохнул. Обычно он после приступа гнева чувствовал себя неловко и торопился помириться с теми, кого только что бранил, но сейчас ему не было дела ни до кого. Для него существовал только Байан – и мысль, что он больше не придет.
– Нету его больше, и удачи мне не будет, – глухо бормотал осиротевший князь, глядя перед собой, как будто заново привыкая к миру, который без Байана стал совсем другим.
В его погасших глазах отражалась такая неизбывная тоска, что Звенила испугалась ее больше, чем гнева. Она умела отнять у него гнев и дать покой, но не умела отнять тоску и дать радость. Это умел, безо всяких заговоров и ворожбы, один только Байан-А-Тан. Звенила много бы дала за то, чтобы обладать его молодой силой, его задором и блеском глаз, его неизменной верой в лучшее. Но когда у тебя за плечами тридцать лет службы Надвечному Миру, в душе поселяется мудрость, но уходит радость. Уходит безвозвратно.
– С тобой я остался… – уныло повторил Держимир. – А ты… Последнего долга и то я брату не отдал. Хоть бы похоронить его толком, хоть тризну устроить на три дня, хоть курган насыпать… У куркутинов и у тех положено головы убитых на поле подбирать и хоронить с честью. А я и брата лишился, и дух его обидел. Видеть вас никого не хочу! – с тихой упрямой ненавистью повторил Держимир и снова отвернулся. Сейчас ему были нестерпимо противны все: и Озвень, и Звенила, и даже он сам.
Звенила замерла, сжав тонкие сухие руки возле груди и не смея прикоснуться к Держимиру. В душе его сейчас больше тоски, чем она сможет прогнать. И что вложить взамен? Источники его боли так сильны, что ей с ними не справиться. Ему нужна надежда, хоть какая-нибудь.
– Рано жаловаться на судьбу! – сказала Звенила. – Послушай меня. Я не могу вернуть тебе брата, но я верну тебе его голову. Ты похоронишь ее с честью, и я сделаю так, что дух Байана не будет держать на тебя обиды. Я узнаю, какие жертвы он хочет получить, каких из своих коней и женщин хочет взять с собой. Может быть, всех – ты дашь ему их, и он простит тебя. Его дух станет помогать тебе и передаст тебе свою удачу.
Держимир поднял глаза на чародейку. Его взгляд чуть прояснился, и в ее душе разом вспыхнули новые силы, как пламя, раздутое из головни свежим порывом ветра. За многие годы она сжилась с Держимиром крепче, чем он с ней. Он мог прогнать ее, но она не могла от него уйти. Некуда ей идти, потому что на всем белом свете нет другого человека, к которому она питала бы привязанность, ради которого ей хотелось бы жить. И пока он хоть в чем-то ей верит, она готова была сделать все, чтобы удержать эту веру.
– Да, да! – воодушевленно повторила Звенила и взмахнула руками, как белая птица, готовая взлететь. Ноздри ее раздулись, глаза широко раскрылись и заблестели. – Я принесу тебе его голову! Я найду ее, я вырву ее даже из рук самой Велы! Она будет у тебя! Клянусь Истоком Истира.
Лоб Держимира разгладился, он слабо кивнул. Звенила улыбнулась, но в глазах ее тлела сумасшедшая решимость. И Держимир содрогнулся: он вообще побаивался этой женщины. В ней он с детства видел живое воплощение своей судьбы: иногда благосклонной, но большей частью злой, то обещающей благо, то обманывающей. Но она тоже – часть его самого, и до самой смерти ему не суждено от нее избавиться.
* * *
Приближался полдень, и было очень жарко. Еще до полудня девушки выпили весь квас, припасенный до обеда, и теперь то одна, то другая разгибались, вытирали рукавом, платком или подолом взмокшее лицо, шумно вздыхали. Снятые верхние рубахи и поневы лежали кучей на опушке, но и в нижних рубашках все запарились.
– Ой, Хорсе пресветлый! – раздавались здесь и там жалобы. – За что же так томишь нас? Отродясь такой жаркой весны не выдавалось.
Репище, усеянное зелеными хвостиками проросшей репы, тянулось широкой полосой до самого березняка, а не было пройдено еще и половины. На каждом шагу из кривоватых рядков торчали бледные былинки сорняков, и каждый стебелек казался горячим. Упругие корни сорной травы упрямо цеплялись за землю, колючие стебли кололи натруженные руки. Река блестела под солнцем, отчаянно хотелось купаться, но еще нельзя – Купала не пришла, рано.