– Это так, – отозвался Лоредан. – Но разве вы вели бы себя точно так же, если бы нашлось пресловутое завещание?
– Возможно, нет, – признался Сальватор. – Человек слаб, и когда ему предстоит перейти из роскоши в нищету, он колеблется, как шахтер, впервые спускающийся в подземелье… Однако в глубине подземелья его порой поджидают рудная жила или чистое золото!
– Дорогой кузен! С такими принципами человек никогда не будет чувствовать себя бедняком!
– К несчастью, в те времена у меня их не было: меня обуревала гордыня! Правда, моя гордость заставляла меня действовать так, как другой ведет себя в смирении. Я оставил лошадей в конюшне, экипажи – в каретном сарае, туалеты – в шкафу, деньги – в секретере и ушел в чем был, с сотней луидоров в кармане, выигранных накануне в экарте. По моим предположениям, этих денег должно было хватить на год… У меня были разнообразные таланты – так я, во всяком случае, думал; я мог набросать пейзаж, написать портрет, говорил на трех языках.
Буду давать уроки рисунка, немецкого, английского и итальянского языков, решил я. Снял меблированную комнату на шестом этаже в центре пригорода Пуассоньер, то есть в квартале, где никогда ноги моей не было и где, стало быть, никто меня не знал.
Порвал все прежние связи, попытался зажить новой жизнью, жалея лишь об одной вещице, оставленной в моем былом особняке…
– Об одной вещице?
– Да. Угадайте какой!
– Говорите!
– О небольшом секретере розового дерева, фамильной безделушке, которая досталась маркизу от матери, а той – от бабки.
– О Господи! – обронил Лоредан. – Что ж вы не попросили? Я бы с удовольствием вам его подарил.
– Я вам верю – прежде всего потому, что вы мне об этом говорите, дорогой кузен, а во-вторых, я узнал, что вы приказали продать секретер вместе с другой обстановкой.
– А вы хотели бы, чтобы я хранил всю эту рухлядь?
– Да что вы! Напротив! И скоро я представлю доказательства того, что вы поступили правильно… Итак, я ушел, унося в душе лишь сожаления, и начал новую жизнь, как говорит Данте.
Ах, дорогой кузен, желаю вам никогда не разоряться! Как отвратительно быть бедным и из упрямства пытаться сохранить честь!
Господин де Вальженез презрительно усмехнулся.
– Вы знаете жизнь и можете вообразить, как все произошло, дорогой кузен, – сказал Сальватор. – Мой талант художника, прелестный для любителя, оказался весьма посредственным для профессионала. Мое знание языков, достаточное для богатого путешественника, было лишено глубины, необходимой преподавателю, который должен учить других. Через девять месяцев я проел свою сотню луидоров; у меня не было ни единого ученика, торговцы не брали моих картин… Короче говоря, поскольку я не хотел ни становиться мошенником, ни жить на содержании, мне оставалось выбрать между рекой, веревкой и пистолетом!
– И вы, конечно же, остановили выбор на пистолете?
– О, такие решения не так-то просто принимаются, дорогой кузен! Когда вам самому доведется стоять перед подобным выбором, вы увидите, как трудно проглотить эту пилюлю… Я долго колебался. О реке нечего было и думать: я умею плавать, а с камнем на шее я напоминал бы несчастного щенка, и это сходство было мне отвратительно. Веревка обезображивает, кроме того, еще недостаточно изучено, что чувствует человек, когда его вешают: я боялся, что кто-нибудь скажет, будто я покончил с собой из любопытства…
Оставался пистолет… Он тоже обезображивает, но вид застрелившегося человека скорее пугает, нежели может показаться смешным.
Я неплохо разбираюсь в медицине или, точнее, в хирургии, и мог направить ствол в нужное место; я был уверен, что не промахнусь.
Я назначил себе неделю, чтобы еще раз попытаться начать жизнь заново, дав себе слово, что, если мне это не удастся, я по истечении этого срока покончу с собой. Все мои попытки провалились! Настал последний день… Я добросовестно испробовал все; у меня оставался двойной луидор: этого было недостаточно даже для того, чтобы купить приличный пистолет, который не разорвало бы у меня в руках при первом же выстреле; кроме того, мне была отвратительна сама мысль пустить себе пулю в лоб из дрянного оружия.
К счастью, у меня был кредит. Я пошел к Лепажу, являвшемуся моим поставщиком; он не видел меня около года и, полагая, что у меня двести тысяч ливров ренты, предоставил в мое распоряжение весь свой магазин. Я выбрал превосходный двухзарядный пистолет с короткими нарезными стволами, расположенными один над другим. Я решил, что укажу в завещании:
пистолет принадлежит Лепажу и я хочу, чтобы он был возвращен хозяину. И пока я находился у оружейника, я зарядил свой пистолет… по две пули в каждый ствол – этого было больше чем достаточно! Когда я все это тщательно проделывал, мне показалось, что в лице у хозяина промелькнуло сомнение; но я так хорошо держался, что даже если он что-нибудь и заподозрил бы, его подозрение сейчас же развеялось бы.
Когда пистолет был заряжен, я почувствовал голод. Я поднялся по улице Ришелье, вышел на бульвар, заглянул в кафе Риш и пообедал. Вошел туда с сорока франками, а вышел с тридцатью. Десятифранковый обед в кафе Риш мог себе позволить человек, имевший двести тысяч ливров ренты и собиравшийся пустить себе пулю в лоб, потому что у него осталось всего сорок франков. Было два часа, когда я вышел из кафе. Мне пришла мысль попрощаться с аристократическим Парижем; я поднялся по бульвару до Мадлен, свернул на улицу Руаяль, сел на Елисейских полях. Там передо мной проехали все мои знакомые светские дамы, элегантные господа… Видел я и вас, кузен: вы садились на моего арабского скакуна Джерида. Никто меня не узнавал, ведь я отсутствовал около года, а отсутствие – почти смерть; когда же отсутствие сопровождается разорением, это смерть окончательная и бесповоротная.
В четыре часа я встал и, машинально сжимая рукоятку моего пистолета, словно руку лучшего друга, вернулся в Париж… Случаю – прости, Господи, нечаянно произнес это слово! – Провидению было угодно, чтобы я свернул на улицу Сент-Оноре. Я говорю «Провидению» и подчеркиваю это; я направлялся в предместье Пуассоньер и мог пойти либо по улице Риволи либо по бульвару, где довольно чисто; я же зашагал по грязной улице
Сент-Оноре. Почему?!
О чем я тогда думал? Трудно сказать. Блуждал ли я мысленно в потемках прошлого или устремлялся к сияющим далям будущего? Воспарял ли мой разум над нашим миром, подобно бесплотной душе? Или бренное тело увлекало его вслед за собой в глубокую могилу? Не знаю. Я грезил: ничего не видел, ничего не чувствовал, кроме рукоятки пистолета, которую то нежно поглаживал, то сжимал изо всех сил…
Вдруг на моем пути возникло препятствие: улицу Сент-Оноре затопили любопытные. Молодой проповедник, покровительствуемый аббатом Оливье, выступал с проповедью в Сен-Рок.
Мне захотелось войти в церковь и в ту самую минуту, как я собирался встретиться с Богом лицом к лицу, услышать святое слово, которое взял бы с собой в долгий путь как манну небесную… Не обращая внимания на толпившийся на паперти народ, я вошел с улицы Сен-Рок и беспрепятственно приблизился к кафедре. Только там я выпустил рукоятку смертельного оружия, чтобы зачерпнуть святой воды и перекрестить лоб…