— Какой помощи вы от меня ждете, отец? — повторил свой вопрос Фенрир.

— Я хочу прикомандировать тебя к Бергу. Он хорошо знает местность. Он хороший охотник. У него потрясающее чутье, он выслеживает дезертиров, где бы они ни скрывались, но он слишком медлительный и тяжеловесный, чтобы их поймать. Слишком часто они уворачиваются и удирают у него прямо из рук. А ты молодой, быстрый и ловкий. И решительный. Ты был бы идеальным его дополнением. Я с ним уже говорил об этом.

— И что он сказал?

— Ничего. Берг никогда ничего не говорит. Он исполняет приказы…

— …и приговоры, — добавил Фенрир.

Герольф ответил полуулыбкой.

— Совершенно верно. А что имеешь сказать ты?

Фенрир хотел сказать, что он безумно счастлив выйти наконец из бездействия. Тем более что ему не придется торчать под стенами столицы со вшивой пехтурой. Нет, ему сразу доверили важную, ответственную миссию! Он уже видел, как скачет по снежным просторам рядом с самим Бергом, поднимается на возвышенности, отыскивает и ловит этих трусов, которые позорят армию Большой Земли… Но он сдержал свое возбуждение.

— Я, отец, — только и сказал он, — исполню приказ.

Тут вошла Волчица, и ее словно ударило — так близки были сейчас эти двое мужчин, сидящих лицом к лицу. От их бросающейся в глаза солидарности ей стало горько.

— Секретничаете?..

Ни тот ни другой не ответили. Так она узнала, что сын вот-вот покинет ее, и боль разлуки пронзила ей душу, опережая саму разлуку.

6
Itiyé… все хорошо…

Вот уже который час они шли и шли в морозной ночи. Было тихо — ни ветерка. Снег так и пел под ногами. Лия была их компасом.

— Boreït… — говорила она и указывала рукой на север: туда… к возвышенностям…

Алекс доверчиво следовал за ней. В конце концов, она была здешняя уроженка и, казалось, знала, что делает.

— Куда ты нас ведешь? — спрашивал он.

— Boreït… — отвечала она без тени сомнения.

Сам он испытывал какое-то смешанное чувство: то это было опьянение необычностью происходящего, то глухая тревога: «Что с нами будет? Во что я ее втравил?» Ночь была волшебная и пугающая. «Никогда еще, — думал он, — я не чувствовал себя таким живым, а между тем понимаю, что иду в неизвестность, быть может, прямо в белую смерть, о которой говорят, что она исподволь овладевает человеком, приводя в отупение тело и разум, и он отходит, до последнего веря, что просто засыпает». Он цеплялся, как за соломинку, за слова Бальдра: «Вы можете идти…» — и за его заверение: «Вы останетесь живы».

Так они все шли и шли, не обращая внимания на усталость, которая постепенно замедляла их движения, и на обжигающий мороз. Поели на ходу хлеба, перед уходом прихваченного Лией из кухонных запасов. Вместо питья растапливали во рту снег.

Уже довольно давно они двигались вдоль чего-то, темнеющего с восточной стороны, — судя по всему, это был березовый лес, — как вдруг Лия споткнулась и упала в снег. Алекс помог ей встать.

— Шуе, — сказала она. — Все хорошо.

Она улыбнулась ему, но лицо у нее было бледное, под глазами синяки. Не снимая перчаток, она потерла окоченевшие пальцы.

— Ты замерзла, — сказал Алекс. — Пошли вон туда, в лес. Там можно будет передохнуть…

— Ni, — возразила она и снова указала на север. — Boreït… туда… Emiyet boreït… идти нужно туда!

Немного погодя на Алекса нашло то самое отупение.

Он и думать не думал, что это придет так скоро. Он словно медленно уплывал из собственного тела и из действительности. Даже мороз понемногу переставал ощущаться, и это тревожило его. Мысли стали разбегаться, уноситься туда, где тепло и уютно, в родной дом на Малой Земле. Веселые голоса близких — отца, матери, Бриско — звучали кругом. Ему было хорошо.

Он изо всех сил сопротивлялся этому обманчивому блаженству. «Не спи! — одергивал он себя. — Встряхнись!» Но тут же принимался гадать — кто это шагает рядом? Этот кто-то меньше него ростом, невидимый под капюшоном, шагал так же упрямо, как его собственная тень на снегу от света Млечного Пути.

Ибо в небе было пиршество света. Никогда еще он не видел такого неба — такого огромного, такого чистого, так густо населенного звездами. Оттуда словно нисходила некая безмолвная музыка, неземная и чарующая. «И смертоносная, — твердил он себе. — Берегись, эта красота смертоносна… Не поддавайся ей… Не спи!» Но самые простые вопросы становились неразрешимыми: «Откуда я иду? Куда? И кто это идет рядом?»

Тогда Лия останавливалась, откидывала капюшон и смотрела на него. И все разом вспоминалось: лагерь, их бегство в морозную ночь, их безрассудная отвага и пронзительная прелесть этого лица, которое всего несколько дней назад было ему незнакомо, а теперь стало средоточием его помыслов, его любви и самой жизни.

— Все хорошо? — спрашивал он.

— Itiyé… — отвечала она. — Все хорошо.

Они целовались замерзшими губами, на миг прижимались друг к другу, чтобы убедиться в реальности спутника. И шли дальше.

Позже, когда ночь уже перевалила за половину, они получили еще одно предупреждение. Лия, уже давно опиравшаяся на руку Алекса, упала. Она не споткнулась. Просто ноги ее уже не держали. Алекс присел рядом, приподнял ее, обхватил руками.

— Все хорошо? — спросил он. — Iziyé?

Она рассмеялась.

— Чего ты смеешься? Что я такого сказал?

Она показала на свое ухо и отчетливо произнесла:

— Iziyé.

— А, понял! «Iziyé» — «ухо», а «itiyé» — «все хорошо»… Но ведь похоже, признай!

— Та, — сказала она и наградила его быстрым поцелуем, означавшим: «Спасибо, что пытаешься говорить на моем языке, но тебе еще учиться и учиться».

Он и хотел бы тоже засмеяться, но ему было не до смеха и казалось, что сейчас не самый подходящий момент для лингвистических упражнений.

— Идем, Лия, — сказал он, — не надо останавливаться. Надо продержаться до утра. Смотри, звезды уже бледнеют. И местность, похоже, повышается вон в ту сторону — это не те ли возвышенности, про которые ты говорила?

Они жались друг к другу, стоя на коленях в снегу, довольно глубоком в этом месте. Почти непреодолимо тянуло дать себе волю — повалиться на бок и полежать. Недолго, всего несколько минут поспать, и все, и они пойдут дальше. Но оба знали, что это самообман. Уснуть — значит умереть. Спать нельзя. Встать на ноги и сделать первый шаг стоило им таких усилий, что к горлу подступала тошнота. Желание сдаться, прекратить борьбу стало всепоглощающим. Как будто не было ничего важнее и насущнее, чем лечь и уснуть. «Нельзя», — повторял чуть слышный упрямый внутренний голос — единственная нить, привязывающая их к жизни.