Дождь дал последнюю дробь по крыше и резко закончился. Человек на кровати, очевидно, не слышал, как Харри вошел в комнату, но тут возникла проблема. Обычная проблема для снеговика в июле. С него начало капать. Вода тихонько струилась с пиджака на пол — Харри этот звук казался громче канонады.
Человек на кровати насторожился и обернулся. Сначала повернул голову, потом все свое голое тело.
Первым, на что Харри обратил внимание, был возбужденный половой орган, качающийся туда-сюда как метроном.
— Ох ты! Харри! — воскликнул Вилли Барли. — В его голосе одновременно прозвучали испуг и облегчение.
— Спокойной ночи.
Ракель поцеловала Олега в лоб и тщательно укутала в одеяло. Потом спустилась вниз, села на кухне и стала смотреть на дождь за окном.
Ей нравилось, когда идет дождь. Воздух становился чище. Смывалось все старое. Обновление — вот что нужно. Начать сначала.
Она подошла к входной двери и удостоверилась, что она заперта. В третий раз за вечер. Чего, собственно говоря, она боялась?
Включила телевизор. Шла какая-то музыкальная передача. Трое сидели за одним роялем и улыбались друг другу. «Как маленькая семья», — подумала Ракель.
Воздух разорвало ударом грома, и она вздрогнула.
— Как ты меня напугал! — Вилли Барли покачал головой, и его детородный орган повторил то же движение.
— Могу предположить, — сказал Харри. — Я же вошел через террасу.
— Нет, Харри. Не можешь.
Вилли перегнулся через край постели и, подобрав с пола одеяло, укутался.
— А я-то думал, ты в душе.
Вилли покачал головой и сделал неопределенную гримасу:
— Не я.
— А кто?
— У меня посетитель… ница. — Он с ухмылкой кивнул на стул, на котором лежали замшевая юбка, черный лифчик и чулок с эластичным краем. — Одиночество делает нас, мужчин, слабее. Не так ли, Харри? Мы ищем утешение там, где можем его найти. Одни — в бутылке. Другие… — Вилли пожал плечами. — Мы ведь сознательно допускаем ошибки, разве нет? И конечно, Харри, совесть у меня нечиста.
Глаза Харри привыкли к полумраку, и он заметил на щеках Вилли мокрые полоски от слез.
— Харри, обещай, что никому не расскажешь. Это был неверный шаг.
Харри подошел к стулу, перекинул одинокий чулок через спинку и сел.
— А кому я могу это рассказать, Вилли? Твоей жене?
Комнату внезапно осветило молнией, вслед за этим донеслись раскаты грома.
— Так зачем ты пришел?
— Думаю, ты знаешь, Вилли.
— Скажи уж.
— Мы пришли забрать тебя.
— Почему «мы»? Ты ведь один.
— С чего ты взял?
— Твой взгляд. Движения. Я знаю людей, Харри. Ты проникаешь ко мне, стараясь сделать это незаметно и неожиданно. Когда охотятся стаей, так не поступают, Харри. А почему ты один? Где остальные? Кто-нибудь знает, что ты здесь?
— Это неважно. Допустим, я один. Все равно ты предстанешь перед судом за убийство четырех человек… — Вилли приложил палец к губам, словно обдумывая услышанное, пока Харри называл имена: — Мариус Веланн, Камилла Луен, Лисбет Барли, Барбара Свендсен.
Некоторое время Вилли смотрел в никуда. Потом медленно кивнул и отнял палец от губ:
— Как ты догадался, Харри?
— Понял, зачем все это делалось. Из ревности. Ты ведь хотел отомстить им обоим? Когда узнал, что Лисбет встречалась со Свеном Сивертсеном, когда вы ездили в свадебное путешествие в Прагу.
Вилли закрыл глаза и запрокинул голову. Матрац булькнул.
— Я не сразу понял, что ваша с Лисбет фотография была сделана в Праге, но сегодня мне по почте пришла другая пражская фотография — с той же статуей.
— И тогда все стало ясно?
— Ну… Поначалу я отогнал от себя эту версию как абсурдную. Потом в ней начал прослеживаться здравый смысл — насколько это понятие вообще применимо к таким бредовым поступкам. Оказалось, велокурьер-убийца — вовсе не сексуальный маньяк. Он разыграл целую пьесу, чтобы преступления выглядели серией, а убийцей сочли Свена Сивертсена. Только один человек мог поставить такой спектакль — профессионал. Человек, для которого театр — работа и страсть.
Вилли открыл один глаз:
— Если я правильно понял, ты полагаешь, что этот человек решил убить четверых, чтобы отомстить одному?
— Из пяти указанных жертв только трое были выбраны случайно. Ты устроил все так, чтобы казалось, будто места преступлений определила случайно нарисованная пентаграмма. Но на самом деле пентаграмма чертилась, исходя из двух имеющихся точек, — твой собственный адрес и дом матери Свена Сивертсена. Хитро, но геометрия тут простая.
— Ты и вправду веришь в эту свою версию, Харри?
— Свен Сивертсен никогда не слышал ни о какой Лисбет Барли, но он сразу вспомнил ее, когда я обмолвился, что девичья фамилия Лисбет — Харанг.
Вилли молчал.
— Единственное, чего я не понимаю, — заметил Харри, — зачем было так долго ждать, прежде чем отомстить?
Вилли плавно сел в постели.
— Начну с того, Харри, что я не понимаю, к чему все твои инсинуации. Стоило бы мне признаться, и мы с тобой оба волей-неволей могли бы оказаться в сложной ситуации. Но коль скоро мне повезло, и я знаю, что ты ничего не сможешь доказать, буду даже рад с тобой поболтать. Ты знаешь, я ценю людей, которые умеют слушать. — Харри нервно поежился, а Вилли продолжал: — Да, Харри, я в курсе, что у Лисбет был роман с этим человеком, но узнал я про него только этой весной.
На улице снова пошел дождь, капли мягко застучали в окно.
— Она сама рассказала?
Вилли покачал головой:
— Она бы никогда этого не сделала. В ее семье все молчуны. Вот только однажды я подумал, что мы затянули с отделкой квартиры. В тот же день я нашел письма.
— Вот как…
— Задняя стена в ее комнате не оштукатурена — голая кладка столетней давности, с тех пор как дом построили. Выглядит солидно, но зимой ужасно холодно. Я хотел покрыть ее панелями изнутри, но Лисбет была против. Это мне показалось удивительными: ведь она — женщина практичная, выросла в деревне и не стала бы капризничать из-за старой стены. Поэтому однажды, дождавшись, когда она уйдет, я решил обследовать стену, но ничего не нашел. Пока не отодвинул в сторону ее стол. Стена как стена, но я простучал каждый кирпичик, и один из них поддался. Я вынул его: в тайнике за ним оказалось два письма. Одно было отправлено Лисбет Харанг на незнакомый мне адрес. Сначала мне захотелось положить письма обратно, не читая. Но я человек слабый, я не утерпел. «Любовь моя, я постоянно думаю о тебе. До сих пор ощущаю поцелуи твоих губ, прикосновение твоего тела…» — так начиналось его письмо.