– Кому? – горько спросила я. – Ведь я умерла.
– Я поверить не могу… Ты же могла уехать! Почему ты вернулась?
– Чтобы встретить тебя. – В эту минуту я действительно поверила в то, что вернулась именно за этим.
Глаза Дана вдруг наполнились такой тоской и болью, что на секунду мне стало страшно.
– И еще по одной причине. Я должна найти его.
– Кого?
– Того, кто убил Нимотси, кто убил Веньку, Юленьку и тех, кого я не знаю… Того, кто по-настоящему убил… Больше всего мне хотелось бы остаться с тобой. Бытье тобой, пока ты меня не прогонишь…
– Я не прогоню.
Я отчаянно затрясла головой.
– Но я должна пройти этот путь до конца. Иначе все жертвы напрасны, иначе мне никогда не оправдаться на Страшном суде. Но не поэтому, не поэтому… Я не то говорю. Я просто должна, и все. Теперь ты знаешь все, это не очень веселая история… Мне все равно, ведь это не ты их убивал там, в лесу, это я их убивала… И я скажу об этом где угодно, потому что это правда.
– Я просто защищался и защищал тебя.
– Да, да… Все так. – Впервые за время нашего знакомства я почувствовала себя старше и умнее Дана. – Ты – самое лучшее, что было у меня за всю жизнь, это правда. Но если ты сейчас уйдешь – ты все равно останешься самым лучшим.
– Я не уйду. Ведь мы теперь вместе.
– Вместе…
– И я помогу тебе найти того, кого ты ищешь. Одна голова хорошо, а две лучше, как любили шутить сиамские близнецы… Прости… Ты говорила о кассете и дневниках… Больше ничего нет?
– Нет. Никаких зацепок. У меня, по крайней мере. Нимотси помог уехать какой-то грек – кажется, Нимотси был единственным из всей съемочной группы, который остался в живых… Тогда остался, – поправила себя я.
– Там что-то есть, в этой кассете? Что-то такое, ради чего стоило убивать?
– Я не знаю… Я ничего не заметила. Я ведь видела ее только раз, заставила себя вставить ее в магнитофон. На это вообще невозможно смотреть.
– Но, может быть, есть что-то, что ты пропустила? Какая-нибудь незначительная деталь в углу кадра, на заднем плане? Что-то такое, чему ты не придала значения?
– Не знаю. Я правда не могу…
– Хорошо. Успокойся. Я забрал все, что у них было, стянул даже портмоне у этого Александра Анатольевича. Но боюсь, что это ничего не даст. Скорее всего у него какой-нибудь легальный бизнес. А если то, о чем ты говоришь, – все эти порноубийства, – если это вскрылось, они наверняка уничтожили все концы. И, возможно, еще до того как этот твой приятель вернулся в Москву. У таких парней нюх собачий… Думаю, ты и сама была им интересна постольку, поскольку являлась обладательницей кассеты… Возможно, они искали ее, возможно, даже не знали о ее существовании, пока ты не появилась с этим наглым письмом. Могу себе представить – они считают мертвыми всех участников драмы, а тут, оказывается, существует еще кто-то, прекрасно осведомленный… Как тебе вообще пришло это в голову?
– Я знала только о Володьке… Ведь это он подставил Нимотси. Нимотси позвонил ему, и на следующий день его убили. И в Володькином клубе встретила Александра Анатольевича…
– Точно! Вот откуда мне известно его лицо. Я несколько раз был в “Апартадо” и, кажется, встречался с ним…
– Я даже пыталась строить ему глазки – ты же знаешь, к чему может прибегнуть женщина…
– Неужели ты хотела соблазнить его?
– Если бы он повелся, я бы сделала это не задумываясь, – честно призналась я.
– Прошу тебя, не надо…
– Но тогда я не знала тебя.
– Пожалуй, это извиняет тебя. Но не его! Нужно быть полным идиотом, чтобы пройти мимо такой девушки.
– Должно быть, я была не в его вкусе… Но все равно – Александр Анатольевич был единственной реальной ниточкой, а Володька был мне нужен как проводник.
– Интересно, как же ты собиралась все осуществить?
– Ну-у… Я бы договорилась о встрече по телефону. Съездила бы на нее, возможно, увидела бы главного. Это было непременным условием – приезд главного. Я бы засекла его и… Что-нибудь придумала… Тебя, например.
– Боже мой, я ведь мог потерять тебя, даже не встретив… Ты такая бесстрашная, потому что наивная? Или наоборот?
– Знаешь, а ведь я была очень некрасивая. Очень некрасивая, пока мне не сделали новое лицо. Я должна тебе это сказать… Теперь ты знаешь обо мне все.
– А что было самым некрасивым? Нос или глаза? – подумав секунду, спросил Дан, – Глаза.
Он осторожно поцеловал меня в глаза.
– Нет, пожалуй, и нос тоже.
И он нежно коснулся моей переносицы.
– А если быть совсем честной – самыми некрасивыми были губы…
Он нашел мои губы… Это был долгий поцелуй; такой долгий, что в самой глубине моего черепа, у шейных позвонков, гулко забилась безумная и сладкая мысль – а вдруг я состарюсь и умру, прежде чем Дан оторвется от меня?.. Но она тут же потеряла значение, как потеряло значение все остальное.
– Черт знает что, я хочу тебя… Я ужасно тебя хочу… – прошептал мне Дан.
– Почему же – “черт знает что”?..
…Дан жил в центре Москвы, недалеко от Тишинского рынка, Тишинки. Старой Тишинки уже не было, но когда-то давно, еще во ВГИКе, Нимотси купил там себе сумасшедшие, совершенно новые галифе с кожаным задом; Иван – летный шлем, подаренный впоследствии китайцу Фану; а я – только из чувства солидарности – маленькую фарфоровую статуэтку танцующей узбечки, которую мы благополучно разбили на обратном пути.
…Это был тихий, абсолютно московский двор, в нем не было ничего от панельного оскала окраин.
Дан припарковал машину, и несколько минут мы сидели молча. Я понимала, что между этим его приездом домой и всеми другими приездами лежит непреодолимая пропасть, на дно которой сброшены трупы убитых им людей. Но Дан, кажется, совсем не вспоминал об этом.
– Пойдем, – сказал наконец он, – пойдем, я познакомлю тебя со своим домом… Уже пора.
Он вытащил из машины все, что было связано со мной и с моей историей. И мы поднялись на третий этаж.
…Квартира Дана оказалась почти такой, какой я представляла ее себе, хотя я никогда не задумывалась над этим. “Он привел тебя в свой дом, он привел тебя в свой дом…” Справившись с первым чувством слабости от этого, я принялась с любопытством изучать убежище Дана: немного небрежный порядок человека, который долгие годы живет один; много дорогих вещей, купленных в порыве симпатии, мгновенно вспыхнувшей страсти, и почти тотчас же забытых. Только одно осталось неизменным – дух Испании, о котором что-то говорил мне Серьга, сочетание приглушенного красного и глубокого желтого, кровь и песок – это был не надменный взгляд матадора, а взгляд раненного пикой быка, мир которого уже потерял ясность.