Южанин стал правой рукой тестя, а затем и его преемником. Идаконцы и не заметили, как обрели сюзерена. Его внуки, принявшие титул Великих Герцогов, воистину были первыми среди равныхи пользовались любовью и уважением. Начиная с тестя Аларика Арроя, владыки Эланда смотрели не только в море, но и на сушу. Тогда же стала поднимать голову Таяна, и дружба между Альбатросом и Рысью стала находкой для обоих.
Так родился союз морской державы и королевства предгорий. Союз, крепнувший несколько столетий. Богатеющей Таяне незачем было думать ни о вторжении с моря, ни о том, куда и как возить товары. Эланд был спокоен за свою спину, а потому почти не держал войск на сухопутных границах — незачем было. И вот теперь….
Герцог легко переломил толстый сук и бросил в костер, бессмысленно глядя, как на концах обломков расцветают жаркие цветы. Внезапно он почувствовал, как устал от одиночества. Хотя одинок он был почти всю жизнь.
Рене всегда был сильным и свободным и мог то, чего не могли другие. Он был нужен — сначала своим морякам, затем Эланду, семье, сотням людей, которые вечно чего-то хотели, просили, ждали. Рене был нужен многим, ему же — все и… никто. «Свободен — значит, одинок», эту нехитрую мудрость Рене познал давно и давно с ней смирился.
Разумеется, были у него и друзья, и возлюбленные, и родня. С одними разлучала жизнь, другие становились чужими, третьи оставались рядом и сейчас. Он успел схоронить многих — кого в морской бездне, кого — на чужих, диких берегах или же в пышных фамильных склепах. Годы текли, как песок меж пальцами, герцог делал то, что должен, шел вперед, стараясь не оглядываться. Разумеется, он знал, что когда-нибудь попадет в передрягу, из которой не сумеет выпутаться, и относился к этому философски. Каждый волк рано или поздно промахнется, получит пулю или стрелу, попадает под копыта разъяренного лося…
Смерть адмирала не страшила, хоть и не привлекала. Он знал, что Костлявая Дама свое возьмет, и думал об этом так же, как о неизбежно наступающей осени. Только вот в последнее время герцог все чаще вспоминал, как двадцать восемь лет назад нес больного друга через каменистую пустыню на западе Эр-Атэва. Рене тащил заживо разлагающееся тело, несмотря на то, что мышиная чума считалась смертельной, и за ними шла настоящая охота — старый калиф строго приказал расстреливать из луков и затем сжигать как заболевших, так и тех, кто был с ними рядом.
На тринадцатый день Этьен умер. Рене завалил посиневшее тело валунами и оставался в пустыне еще восемь дней — столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что зараза его не тронула. Счастливчик Рене сумел обойти стражу калифата, в очередной раз обманул смерть и на долгие годы вычеркнул из памяти серые раскаленные камни, выгоревшее небо с безжалостным кругом солнца над головой, ядовитых маленьких ящериц с раздвоенными хвостами и хрипы умирающего. А вот сейчас он вновь чувствовал себя так, словно шел через жаркий пыльный ад, пытаясь спасти то, что обречено, чувствуя за спиной неотвратимую погоню.
Нет, герцог Рене Аррой не боялся. Сама мысль смириться с неизбежным вызывала у него глубокое отвращение. Беда была в другом: он не видел никакого просвета, не понимал, что происходит и кто его настоящий враг. Потому-то он и запрещал себе думать о том, «что будет, если…», только вот запрет этот не всегда срабатывал.
Его оружием в пустыне оставался здравый смысл. Тогда было главным отыскать копивший под желтой толстой шкурой влагу кактус агхо, укрыться от злых полуденных лучей, не наступить на серую змею, неожиданным поворотом сбить со следа погоню. И пусть Этьена спасти не удалось, сам он выжил. Теперь вместо змей и палящего солнца были неизбежная война и гнетущее чувство безнадежности…
Герцог прислушался — «Серебряные» пели. Для этих мальчишек все было просто — они пошли за ним, так как считают его чуть ли не бессмертным и всемогущим. Его маринеры немного другие, они повидали достаточно, чтобы понимать: победа — это не только развевающиеся по ветру знамена и валящиеся под ноги коней, кричащие о пощаде враги, но и смерть, грязь, потери. Но и эландцы свято убеждены в счастливой звезде своего вождя. Никто из них не поверит, что Рене не знает, что делать. Впрочем, почему не знает? Они будут готовиться к войне с Таяной и Тарской, к войне, в которой на каждого идаконского маринера придется восемь таянцев. Те, правду сказать, вряд ли с удовольствием пойдут против старых друзей, но у Тарски есть свои войска, уже ясно, что они приведут с собой гоблинов, и Проклятый знает, каких еще тварей. И это не говоря об Осеннем Кошмаре! Как совладать с ним, Рене не представлял, а значит, придется действовать наобум, уповая то ли на милость Творца, то ли на собственную удачу.
Над холмами поднималось созвездие Медведя — ночь приближалась к середине. У дальнего костра все еще пели:
То ли ветер рвет листья желтые,
То ли дождь над крышами мечется.
А душа застыла как мертвая,
И на сердце боль, что не лечится.
Розы-лилии отцвели давно,
Травы инеем запорошены,
А беда пришла да глядит в окно,
Словно гость недобрый, непрошеный…
2228 год от В. И. Ночь с 23-го на 24-й день месяца Лебедя.
Гелань. Лисья улица.
Притихшую столицу обнимала теплая ночь. Летние созвездия все еще царили на бархатном небе, но появившиеся недавно звезды осени — Сноп, Белка, Палач напоминали, что лето на исходе. Именно в созвездие Палача вчера вошла красная блуждающая звезда Ангиза, называемая также Волчьей.
— Погасите во имя Циалы проклятую Звезду, она мешает мне жить, — брюзгливо потребовал Родольф Глео, глядя вверх мутными глазами. Симон, смотревший на брата со странной смесью жалости и неприязни, буркнул:
— Шел бы ты лучше спать, закройся с головой, и никакие звезды тебе не помешают.
— Нет, помешают, — уверенно возразил Глео. — Звезда Войны всегда мешает. Поэтам, матерям, влюбленным. Ее лучи сжигают души, ее лучи — Проклятье наше. О, погаси ж ее скорей!
— Это не в моей власти, Родо, — с трудом подавив вздох, откликнулся Симон.
— А я знаю, — заявил с хитрым прищуром Родольф, — но это небо и эти звезды вынуждают меня говорить стихами. Но тебе этого не понять, ты не умеешь смотреть на небо, тебе по сердцу лишь вздувшиеся животы да распухшие носы. Ты живешь за счет низкого. А я — за счет высокого.
— Ты живешь за счет Симона, Родольф, — голос Лупе звучал непривычно резко, — и я тоже. Но я хотя бы ему за это благодарна.
— Что ты, Лупе, не надо… Мне не трудно, я рад, что живу не один, — залепетал растерявшийся медикус, но маленькая ведьма была непреклонна.
— Он должен наконец понять, что не он делает тебе одолжение своим присутствием, а ты ему. Иди вниз, Родольф, и ложись спать.
Родольф был опытным пьяницей и нахлебником. Он чувствовал кожей, когда можно впадать в амбицию, а когда лучше уйти. Сейчас был именно такой случай, и притихший поэт, слегка пошатываясь, удалился, что-то бормоча себе под нос.